Generation П (2011 год)

Картина первая. Выпускник лит-института Вавилен Татарский (Владимир Епифанцев, убедительно дающий здесь непуганого дурака) пожинает плоды сделанного и им самим, и его поколением в целом выбора в пользу «Пепси» — торгует, проще говоря, сигаретами в ларечке чеченца Гусейна. Картина вторая. Объевшись мухоморов, Вавилен — уже в статусе криэйтора рекламного агентства — рыщет в подмосковном подлеске в поисках Вавилона да выспрашивает слоган для «Парламента» у духа Че Гевары («И дым отечества нам сладок и приятен»). Картина третья. Под маркой министерства пчеловодства Татарский впаривает народонаселению бренды «Ельцин», «Березовский» и «Радуев» — компьютерных болванчиков на службе у копирайтеров. Один исторический момент сменяет другой. ЛСД уступает дорогу коксу. «Я не сникерс, чтобы меня рекламировать», — вещает усилиями Татарского с экрана очередная цифровая моделька. И вот-вот, кажется, проснется хромой вавилонский пес Пиздец.

Годами ходившей в долгостроях экранизации пелевинского трипа за заградительную полосу определяющих русскую жизнь брендов, конечно, уже не быть тем откровением, каким так или иначе (зависело от степени искушенности читателя) был первоисточник — в конечном счете, себя давно скомпрометировали (в качестве адекватных героев времени) не только пелевинские жрецы новой русской реальности, рекламщики с политологами, но и идея этой реальности эзотерического разоблачения (она сама себя, в сущности, раз за разом с упоением разоблачает). Режиссер Гинзбург и не мыслит апдейта под очередную смену исторического цикла, вместо этого верно перенося на экран псилоцибиновые завихрения пелевинского сюжета и перенимая родовые травмы первоисточника — хлипкую драматургическую базу, неряшливый, обрывочный монтаж эпизодов, слоганоориентированную манеру повествования. У Гинзбурга при этом нет собственной интонации — и его фильм невольно распадается на отдельные несвязанные куски, играясь со спецэффектами грибочно-марочных приходов и путаясь в приметах времени. Тем удивительнее, что именно этот сумбурный, ввергающий в непонимание пересказ вдруг оказывается единственным вариантом адекватной передачи главного эффекта романа — шока от того, как из хаотичного нагромождения смыслов и бессмыслиц, постмодернистского гона и размышлений о русской ментальности вдруг сама по себе складывается четкая картина мироустройства, незримая фигура того самого русско-вавилонского пса, уже очнувшегося и пускающего слюни.