“Ундина” Пуни
О спектакле
Вполне прямолинейный романтический сюжет: рыбак бросает все на свете, в том числе милую земную нареченную, и всерьез собирается жениться на стряхнувшей тину новоявленной невесте. Разумеется, кончится все это плохо: до свадьбы морская девушка не доживет, влюбленный с горя утопится.
Ундина — так звали эту маленькую нечисть в Лондоне в 1843 году, когда французский балетмейстер Жюль Перро в первый раз рассказал эту историю в танцах. Спустя восемь лет в Петербурге балет уже назывался «Наяда и рыбак». Пьер Лакотт, сочинивший спектакль, премьера которого состоялась на недавнем балетном фестивале, основывался именно на лондонской версии балета Перро. Поэтому в репертуаре появилась не «ньюнаяда», а «Ундина». Вполне прямолинейный романтический сюжет: рыбак бросает все на свете, в том числе милую земную нареченную, и всерьез собирается жениться на стряхнувшей тину новоявленной невесте. Разумеется, кончится все это плохо: до свадьбы морская девушка не доживет, влюбленный с горя утопится. Но эту простую историю Лакотт превращает в энциклопедию французского балета — с аккуратными отсылками к балету русскому. Мелкий плеск арабесков, серебряный треск антраша, каталог маленьких прыжков. Балет иногда кажется однообразным, но только потому, что за полтора столетия словарь танца стал богаче, а Лакотт старается не слишком выбираться за границы стилизуемой эпохи. Но стоит приглядеться повнимательнее — и видишь, как крохами, деталями, мелочами отличается одна вариация от другой, и даже один наклон головы от другого. Дьявол — в мелочах, и в мелочах — вся «Ундина». Аккуратную вязь танцев, где в центре — знаменитая сцена «игры с тенью», когда ненадолго ставшая земной жительницей русалка обнаруживает, что теперь сквозь нее не проходит солнечный свет и забавляется с тенью, как кошка с клубком, прорезают игровые сцены — и тут Лакотт вспоминает, что делает не просто французский балет, а французский балет для России. Он добавляет необязательные, но милые штрихи в картинки деревенско-рыбацкой жизни — какой-то малец утащил у матушки багет, бросился наутек — и весь народ потешается. Вот живой ослик — любимец простодушной публики; и даже мимоходом телега с марионетками проезжает. Но все эти картинки — лишь маленькие реверансы в сторону страны пребывания. Потому что «Пахита» в Парижской опере, «Дочь фараона» в Большом, «Ундина» в Мариинском по танцам не слишком отличаются друг от друга. Лакотт продает не конкретные спектакли — он продает миф тонкого, древнего, аккуратного и надменного французского танца. Теперь в театре, коллекционирующем дивные мифы, есть и такой.