Бездумное былое

«Я прожил немассовую жизнь. Мои вкусы, поступки, друзья, суждения вряд ли близки и симпатичны большинству». Сергей Маркович Гандлевский — поэт, прозаик, переводчик, лауреат премий «Антибукер», Малая Букеровская, «Северная Пальмира», Аполлона Григорьева, «Поэт» — как-то в одном телевизионном интервью напомнил слова Кольриджа, что «поэзия — это лучшие слова в лучшем порядке». И именно поэтому он так мало пишет. Совсем мало — несколько стихотворений в год. То есть приходит к нему стихов, конечно, гораздо больше. Но он их не оставляет. Записывает только самые-самые, про которые понятно, что они и правда того стоят.

Впрочем, этого же правила, похоже, он придерживается и в прозе. Она у него до крайности лаконична. И при этом емка. Ну вот, казалось бы, уж что-что, а истории из своего детства каждый может рассказывать до бесконечности. Но Гандлевский этого не делает. Он пишет, что был печальным, заторможенным ребенком. И приводит одну историю, обрезанную до лаконичности анекдота: «Однажды мы шли с отцом, он оступился в лужу и ушел в нее с головой — лужа оказалась перелившимся через края открытым канализационным люком. “Папа, ты куда?” — спросил я».

И так лаконичен он во всем. В изложении дружбы с Дмитрием Александровичем Приговым — сближение, потом охлаждение, потом неудавшаяся попытка что-то поправить. С Петром Вайлем, отношения с которым мгновенно охладели после того, как Вайль определенным образом интерпретировал любимое Гандлевским стихотворение Пушкина. Со Львом Лосевым, с которым сначала переписывались, потом подружились, и Гандлевский вспоминает свою последнюю поездку в Америку, когда Лосев уже был неизлечимо болен.

«Я прожил жизнь в ширину, а для глубинного измерения в моем распоряжении был я сам — с меня и спрос», — пишет Гандлевский. И эта система координат и дает тот емкий лаконизм. События, люди, слова обдуманы, взвешены и подобраны таким образом, чтобы не было ничего лишнего. В проговорках видно, что Гандлевский жаден до материала и берет его отовсюду: «Мне нравится, когда наш литературный треп с профессором Жолковским за кофе у меня на кухне перебивает сдавленный звонок с зоны: это от нечего делать надумал попиздеть мой приятель-уголовник, который жмет “отбой”, не простясь, потому что в бараке начался шмон». И добавляет, что для писателя, каким он мечтал бы стать, такой образ жизни (странный, непоследовательный, когда он работал то ночным сторожем, то переводчиком), может быть, и не плох.

В книге нет ничего лишнего, и каждая фраза на вес золота: формулировки не только многое говорят о самом Гандлевском и его понимании себя и окружающего мира, но и способны описывать времена, которые автор совсем не имел в виду. «Индивидуалисты и отщепенцы со стажем, мы около сорока узнали сильное переживание, новое в спектре наших чувств: воодушевление людного митинга и шествия. Было этакое многомесячное карнавальное настроение, точно нам в кровь подмешали газировку», — пишет Гандлевский о начале 1990-х, а кажется, что о протестных митингах последних нескольких месяцев.