Русский роман

Если очень коротко, то спектакль Миндаугаса Карбаускиса «Русский роман» можно пересказать двумя строчками Бродского: «Чудо-юдо: нежный граф / Превратился в книжный шкаф».

Шкаф стоит на сцене и в какой-то момент почти оживает — из него вываливается толстовский биограф Чертков, сильно не ладивший с Софьей Андреевной. Сами же тома сочинений с золотом на обложках сложены грудой справа у портала, но за ними никто не прячется. Как не выскакивают девки из огромного стога сена и никто (кроме озябшей от одиночества Софьи) не греется у большой белой печки. Зрительская фантазия вольна разгуливаться: художник Сергей Бархин использует известные фрагменты яснополянского быта как знаки — и вписывает их в монументальное, поначалу залитое серым сумраком пространство сцены «Маяковки».

В этом гулком пространстве, в прологе названном драматургом Марюсом Ивашкявичусом «везде и нигде», а в эпилоге — «бессмертием», писатель и его жена говорят о том, что не выяснили при жизни. То есть выясняет, конечно, она — потому что он и был ее жизнью. «Левочка! Не молчи! Дай мне один глоток жизни! Заверши меня! Скажи хоть что-нибудь!» — фразу Софьи (Евгения Симонова) обрывает гудок паровоза, а паровоз в этом семействе значит много. Ивашкявичус вложил в уста Софьи слова о том, что Толстой, как и Анна Каренина, умер «от поезда» (в реальности Лев Николаевич простудился в вагоне третьего класса во время бегства из Ясной Поляны — ехать в первом ему не позволяли принципы) — и переплел биографию писателя с историей болезни Анны и женитьбы Левина, которого автор наделил многими свои чертами.

Однако сцены первого акта спектакля, где Левин страдает по Кити Щербацкой, вышли самыми неловкими и архаичными. Вот Кити (Вера Панфилова) отказывается обнажить грудь перед доктором (Сергей Удовик), потом, сняв кофточку, прикрывает грудь руками, а доктор устрашающе шевелит пальцами — все стерильно, как в детском театре, но почему-то не покидает ощущение непристойности. То же — во время нелепого монолога Левина (Алексей Дякин), скрывающего сладострастие за возмущением от того, что Щербацкие вздумали попросить у него женское седло для Кити. Куда лучше вышла сцена, в которой актрисы, сладко повизгивая, изображают работающих в поле баб. Одна из них, в красном платке, окажется Аксиньей, отношения с которой Толстой описал в рассказе «Дьявол» — и зашил рукопись в кресле, откуда ее изъяла Софья Андревна.

Странное дело: чем дальше режиссер позволяет себе уйти от реализма, приближаясь то почти к пантомиме, то к абсурду Хармса, тем искреннее становится спектакль. Второй акт начинается бредом Анны Карениной (Мириам Сехон), застрявшей, как в тисках, между мужем и Вронским — сцена решена с минимумом слов, однако Карбаускису удается легко доказать то, о чем написаны тома: Толстой предугадал весь Серебряный век с его бесконечными menage a trois, то есть браками на троих.

Окончательно сбросив маску реалиста, режиссер доверяет роль биографа Черткова актрисе Татьяне Орловой (в первом акте она играет постаревшую Аксинью) — и борьба Софьи с чертом-Чертковым, нечистый дух которого изгоняет по ее просьбе поп, выходит куда правдивей, чем брань с бабой-соперницей. И чем больше в спектакле таких шаржированных приемов, тем яснее суть: на наших глазах живой писатель (он, к чести Карбаускиса, на сцене не появляется) превращается в книжный шкаф. Эту тему — нестерпимой боли от того, как дервенеет живое и самое тобой любимое — играет Евгения Симонова. Статная, эксцентричная, она запросто может пальнуть в пол («Не бойся, это пугач, но я куплю настоящий»), пожелать надоевшей дочери: «Да чтоб ты замуж вышла!» и закончить склоку словами: «Мне надо успеть к Курскому…» А уже лежа на рельсах, всласть побеседовать с Ванечкой — своим последышем, тринадцатым ребенком, любимцем отца, не дожившим до 7 лет.

Трудно сказать, как ей удается передать залу это странное чувство, возникающее иногда при чтении биографий Толстого — будто при всей гениальности он знал о любви все же меньше, чем его бесконечно рожавшая, так ничего, кроме быта, и не увидевшая жена. «Самая неудачная жена гения», которую, к слову, не пустили даже к постели мужа, умиравшего на станции Астапово. В самой страшной сцене Софья-Симонова кружит вокруг Черткова, ластится, почти трется об окошко, за которым умирает муж, и все повторяет виноватым голоском лисы из русской сказки: «Я тут подожду, мне не холодно, мне хорошо тут, за дверью».