Князь

У спектаклей Богомолова есть особенность: они провоцируют на творчество. Ну или на скандал — это уж кому что дано. Но нельзя же просто так стерпеть этот бешеный заряд и густой морок. С этим хочется что-то сделать. Как хотелось в детстве дописать все книжки: придумать, что было до и что будет дальше. И сыграть всех.

Желание сыграть всех не чуждо и Константину Богомолову — он и раньше выходил в собственных спектаклях, заменяя заболевших артистов. Но главную роль в своей постановке «получил» впервые. Историю, вычитанную им из Достоевского, ему важно рассказать лично, без посредников.

«Князь» начинается почти как в обычном театре. В гулкую, пустую комнату, сооруженную художницей Ларисой Ломакиной на сцене «Ленкома» — с белыми, грязно оштукатуренными стенами, дверями по бокам и камином в глубине (весь первый акт те, кто читал «Идиота», ждут, что в нем станут жечь ассигнации) — входит приехавший из Трансильвании князь Мышкин.

Такого настоящего Мышкина давно уже не было. В мешковатом сером костюме, седой, застенчивый и жалкий, Богомолов в этой роли напоминает фотографии Мышкина-Иннокентия Смоктуновского и Мышкина-Юрия Яковлева разом. Вот он стоит у портала, пока генерал Епанчин (Иван Агапов) уговаривает генеральшу принять дальнего родича. Тонкая улыбка, порхающая на лице, и вся кротко-понурая поза делают его неотразимым. Нет, это не режиссерский показ, а именно игра, странным образом гипнотизирующая зал.

Поначалу Богомолов-режиссер точно следует тексту и сюжету. Каллиграф Мышкин, по-детски восхищающийся воображаемыми писчими принадлежностями Епанчина, даже чем-то напоминает Башмачкина из «Шинели». Конечно, ему сострадаешь — как иначе? Все меняется, как только Епанчин велит Мышкину написать на открытке слово «поздравляю». И покажет открытку, а под песню «Прекрасное далеко» над камином появится увеличенная проекция: красотка лет восьми, томно подкатившая глазки. И тут Мышкину станет дурно: потемнев лицом, все крепче сжимая колени, он станет оседать, удерживаясь за край стола. Вот почему в титрах он назван «князь Тьмышкин». Потому же в прологе мелкий достоевский чиновник Фердыщенко (Алексей Скуратов) заявлял, что стал начальником детской комнаты милиции, чтобы «защитить мир от детей», а звонкая простоквашинская песенка «Кабы не было зимы…» скрежещет, походя на истерический хрип.

«Заело что-то», как говорил персонаж того же Алексея Скуратова, подсаженный баламутить публику в богомоловском «Борисе Годунове». Да, заело. И потому в «Годунове» без конца убивали юного царевича Димитрия (он, кстати, был превращен в девушку) — русская смута растягивалась на века. А в «Князе» частная история Мышкина, Рогожина и компании престарелых сладострастников, погубивших Настасью Филипповну, лишь поначалу кажется рассказом о растлении юных, а потом достигает экзистенциального размаха. Что-то заело в человеческом устройстве — вот о чем «Князь».

Утонченный Мышкин оказывается чудовищем. Облаченный в генеральский мундир Рогожин (Александр Збруев) — не лучше, но стар. В семействе Епанчиных маменька (Наталья Щукина) — аппетитна, свежа и читает стишки про любовь. А вот дочка Аглая — почти старушка с детским голосом (Елена Шанина остроумно и бесстрашно играет эту старческую ребячливость).

Худая, высокая Настасья Филипповна (Александра Виноградова) кажется то супермоделью, то кривлякой-пэтэушницей. С Рогожиным она знакомится, выглядывая меж прутьев решетки Летнего сада, словно из милицейского «обезьянника», стоя на коленях и по-детски вытянув губы дудочкой: Рогожин корчится от соблазна. Сцена (хочется сказать «кадр» — Богомолов по-киношному разбивает спектакль на фрагменты, в конце которых актеры скрываются в боковых дверях, а потом выходят заново) напоминает о балабановском «Грузе-200».

Самое зловещее — когда Настасья, сюсюкая, рассказывает историю своего соблазнения. А потом вдруг «выключает» ребенка, удаляясь походкой «от бедра». Ее сюсюканье — вечный соблазн, но и вечная кара. И потому Тоцкий (Виктор Вержбицкий) норовит отойти от нее подальше, для пущей неуязвимости навесив на пиджак значок депутата. Впрочем, настоящая фамилия Тоцкого здесь Ашенбах — как у героя «Смерти в Венеции», пожилого ученого, так нелепо влюбившегося в подростка. Позаимствованный у Томаса Манна текст, с помощью которого Вержбицкий доводит начатый Богомоловым гипноз до морока — о том, о чем и весь Достоевский: прихотливо и мучительно устроен человек.

Метаморфозы Вержбицкого: из величественного интерпретатора текста Манна он превращается в умирающего мальчика Ганю Иволгина (так в «Князе» зовут подселенного из «Карамазовых» Илюшу Снегирева), потом в жестоковыйного доктора, а потом — в вереницу юных пациентов хосписа, весело рассказывающих, что «умирают, ничего не совершив». Все это лишь усиливает ощущение: что-то не так в этом мире, населенном старыми и малыми детьми.

Самая страшная сцена: милиционер Фердыщенко, небрежно закидывающий в камин ворох детских вещичек, больше не нужных обитателям хосписа. Из трубы, поставленной на авансцене, идет обычный пар. Но в зале кажется, что пахнет чуть ли не горящими телами. Вот так в «Юбилее ювелира» у Богомолова на пустую кровать демонстративно клали свернутое кулем одеяло — и говорили, будто это спящий старик. Зритель тут же переставал кашлять и шуршать программками.

К финалу каждая деталь, казавшаяся поначалу вполне реалистичной, воспринимается зловещим, гротесковым эстетством: слишком синий мундир Епанчина гармонирует с улетевшим у Насти шариком цвета «электрик». Издевательски шелестят листьями березки в кадках; молодожены Тьмышкин и Аглая слишком картинно растягиваются в шезлонгах, а Фердыщенко, натянув маску-балаклаву, поет песню мухи, предвкушая гибель Настасьи и переиначив последнюю строчку песни Окуджавы про улетевший шарик: «А муха вернулась — и села на труп». Спектакль дорастает до кромешного кошмара, все герои которого давно уже не люди, а упыри.

У Рэя Брэдбери есть рассказ про астронавтов, за миллиарды миль от земли обнаруживших славную полянку, где резвятся веселые зверушки. Но их бег замедляется, блеяние становится истошным — и они падают замертво: кто-то невидимый не повернул огромный ключ, торчавший в центре этой марсианской пасторали. Вот так герои «Князя» то и дело замирают, таращась в пустоту и странно намагничивая зал — словно вот-вот будет всем нам какой-то ответ. «Главное — чтобы бог поверил в нас», — эту фразу Мышкин-Богомолов повторяет несколько раз.