Золото Бунта

Первое и самое сильное впечатление от книги – графическое. Текст пестрит черточками ударений, словно пособие по русскому языку для иностранцев. И это не авторское жеманство. Роман написан невероятно густым и своеобычным языком – едва ли не в каждой фразе современный горожанин натыкается на незнакомые слова, чье значение можно понять только по контексту: “Барка, теряя ход в запáдине поворота, прямиком шла носом в берег почти под камнем Кликунóм”. “На óзды с кормы и с носа положили палубы и поверх красной доски прижали их тяжёлым обнóсным брусом.”

Действительно, в мире, куда погружает тебя пермяк Иванов, чувствуешь себя почти иностранцем. Но этот мир великой уральской реки, по которой сплавляются нагруженные железом с заводов господ Демидовых и Строгановых громадные тысячепудовые барки, ведомые суровыми и отчаянными лоцманами-сплавщиками, завораживает. Он полон тяжелой работы и чистого упоения в бою. Ледяные воды и непроходимые леса кипят богами и демонами. Души передаются здесь через соития, а деревянные идолы-ургаланы хранят их не хуже нательных крестов.

И самое поразительное, что это не высосанный из пальца условный мир славянского фэнтези, а конкретное место в конкретную эпоху, с историческими фамилиями и географическими названиями – Прикамье, по которому четыре года назад прокатился пугачевский бунт. Читая роман, не думаешь, насколько корректно автор воспроизвел взаимоотношения оброчных мужиков и заводского начальства, расколoучителей и вогульских (мансийских) шаманов. Не думаешь и о разбросанных там и сям постмодернистских штучках (злой гений, держащий в руке весь сплав, слеп, как преподобный Хорхе из “Имени розы”; прозвище главного героя – Переход – явно намекает на его пограничное положение между мертвыми и живыми). Даже хитросплетения детективного сюжета, закрученного вокруг поисков погибшего сплавщика и пугачевского золота, отступают на второй план перед простой мыслью: насколько же велика и непредсказуема наша страна, если даже европейские предгорья Урала кажутся каким-то толкиеновским Средиземьем.

Четыре вопроса Алексею Иванову

Почему после легендарной древности XV века (“Сердце Пармы”) и злободневной современности (“Географ глобус пропил”) Вы выбрали относительно спокойный 1779 год?

Спокойные годы бывают для государств и для народов, а для живой человеческой души спокойных лет быть не может. В данном же случае выбор был предопределён конкретным историческим памятником: Демидовским крестом, и доныне стоящим на берегу реки Чусовой. На нём написано “Поставленъ оной крестъ на семъ месте 1779 года маiя 31 числа”. Чем не ноу-хау: датировать свой роман памятником?

Средний Урал предстает в романе автономным миром, не имеющим ничего общего с центральной Россией и вообще с европейской цивилизацией. Добивались ли Вы этого эффекта сознательно?

Это не “эффект”, а обычная адекватность описываемой среде. В “уральской историософии” сейчас крепнет такое понятие – “горнозаводская цивилизация”. Урал в XVIII веке, действительно, был и “государством в государстве”, и “миром в мире”. Здесь были и свои владыки, и свое войско, и свои деньги, и свои законы, отличные от общероссийских, и свой смысл жизни. Судить об этом (в какой-то степени) можно по сказам Бажова, которого тоже подозревают в претензии на демиургичность Толкиена.

Откуда вам известна профессиональная лексика уральских сплавщиков конца XVIII века? Или всё-таки язык романа – художественная реконструкция?

Существуют словари. До сих пор некоторые писатели умеют ими пользоваться.