Ирина Затуловская “И. З. Классики”

У русской литературы есть одна проблема – неподъемность. Трудно найти человека, который бы добровольно прочитал четырехтомник “Войны и мира” без всякого ущерба для душевного равновесия. Отечественная словесность опасна для всякого своего потребителя, как паровоз – для Анны Карениной. И вдруг – благодаря призрачно-фантомным парсунам Ирины Затуловской – российские классики обрели немыслимую воздушность. Не своими тяжеловесными сочинениями, а сами, при помощи собственных инфантильных, едва уловимых портретов, которые в самом деле мэтрам “к лицу”. Мы ведь не читаем смиренно, изо дня в день, с утра до полдника сноба Набокова или зануду Тургенева, а храним в памяти некогда родившиеся в кривоватом школярском сознании их образы, для появления которых текст автора – всего лишь предпосылка. Более того, эти сомнительные и необязательные образы успешно подменяют гнетущую совокупность черных буквиц на белом листе, складывающихся в монолиты ПСС.

Именно безграничное спокойствие русской “бумажной” литературы Затуловская подвергает ревизии, предъявив зрителю минималистические, хрупкие, похожие на детские рисунки (хоть и отменного для знатока качества), убогие и одновременно изысканные портреты Пушкина, Грибоедова, Тургенева, Пастернака, Бродского. Это живопись, блистательная в своей неопределимости, не поддающаяся искусствоведческому описанию, ускользающая от жестких определений. Одновременно хранящая сугубо авторский изыск, непресекаемую волю к самовыражению – и желание опроститься, достичь “нулевой степени письма”, профанной анонимности, корявости самоучки-дилетанта.

К тому же эта живопись исполнена на железе, дереве, камне, сталинской шахматной доске и прочем бытовом мусоре. Раскрашенный хлам с портретами литераторов вывешен во флигеле-руине Музея архитектуры, по стенам разваливающегося здания, умирающего по-русски красиво, с надрывом и хорошей подсветкой. Хрупкий, но старательно исполненный “наив” Затуловской, в котором искусство имитирует суицид, оказывается к месту в этой долгоиграющей архитектурной агонии, явно гордящейся своей непрекращающейся смертью.