Король Лир

За пианино, поставленным перед сценой, прямо у ног зрителей, сидит Шут (Алексей Девотченко) и перебирает клавиши. У инструмента снята передняя панель – все молоточки напоказ, музыка берется вот отсюда.

Также демонстративно разобран и сам спектакль – никакой полированной “магии театра”. В музыке нет настоящей музыки – то издевательский “собачий вальс”, то приторные “Грезы любви”. Лишен музыкальности и текст – прозаический перевод, сделанный специально для спектакля Диной Додиной, шершав и груб (встречаются слова “жопа” и “мудак”). На сцене – ноль декораций, задник перекрещен досками. И никаких красот в костюмах – Лир (Петр Семак) в ночной рубахе, его соратники в каких-то охотничье-рыбацких одежах – а в сцене бури и вовсе голые и дрожащие. Пьесу, уже четыре сотни лет считающуюся образцом буйной трагедии (какой провинциальный актер не мечтает выдрать себе полшевелюры с криками “Дуй, ветер, дуй”?), Лев Додин жестко, сухо и почти отстраненно разложил на составные части.

Главный мотив – вина и невнимательность отцов. В сцене раздела королевства, когда Лир требует от дочерей рассказать, как они его любят, Гонерилья произносит текст с монотонностью робота; Регана пытается воодушевленно интонировать – но, не сдержавшись, хихикает. Они обе знают: отец так уверен в их обязанности любить его, что не заметит, если что-то будет не так, – и они правы. Герцог Глостер не думает о своем сыне Эдмонде даже тогда, когда тот ранен – парень скорчился от боли, а родитель в это время деловито заворачивает в платок вытащенный из раны нож (пригодится как вещдок). Равнодушие “отцов” швыряет “детей” в дикую жестокость – потому что детям кажется, что только так они могут утвердить себя.

Рядом с этим – мотив неочевидного возникающего тепла. Три сестры у Додина странно похожи, никаких там “два демона – один ангел”. Они почти добры друг к другу – и есть в этом некая правильность, дети будто сбиваются в круг, когда родители выталкивают их на холод. Тот же мотив звучит в сцене бури – когда уже “дети” выкидывают “родителей” под адский ливень. Вот на этом контрасте властного холода и робкого тепла, жесткого приема и вдруг прорастающего чувства сделан весь спектакль. И когда кажется, что вот, мы уже усвоили механику постановки, поняли, почему ликвидирован последний акт с посмертным торжеством добродетели, – пианино вдруг начинает играть само, без Шута. И почти бытовая история о королевском вопросе, сильно испортившем местное население, превращается-таки в мистическую трагедию.