Бес войны. Интервью с Чулпан Хаматовой
«Голая пионерка» – трудный спектакль и еще более трудная книга. Она написана якобы разговорным языком якобы девочки, лет в четырнадцать попавшей на войну — полковой давалкой. Текст сразу же причислили к порнографии и долго не хотели издавать. Спектакль тоже долго не хотели ставить: прорыдав три часа над судьбой пионерки в зрительном зале Другой сцены театра «Современник», я поняла, почему.
Кому пришло в голову называть порнографией сбивчивый рассказ о жизни и великих мучениях девочки, которая на этом свете казалась такой простой, что аж блаженной, а попав на тот, мигом была причислена к святым — не силами официальной религии, а коллективным сознанием бойцов?! Порнография должна возбуждать. «Голая пионерка» вызывает комок в горле. В спектакле от сцен насилия и похабной лексики ничего не осталось. Я шла смотреть пьесу о сексе, а получила солдатским сапогом по морде — живешь себе, цаца московская, сладкой удобной жизнью, а вот люди умирают, и не просто так, а в мучениях.
Поначалу кажется, что главные в спектакле — сапоги. Они падают на сцену откуда-то из поднебесья, где скоро будут летать валькирии в блестках. Падают со страшным стуком прямо на маленькую Чулпан, чудом ее не задевая, и с этого момента начинается экшн. Все, что было до сапог — мирная жизнь, разговоры о коммунизме, велосипедах и летучих мышах — в прошлом. Действует в этом спектакле война — кромешная. Люди здесь — между прочим. Человек уходит, после него остаются сапоги, их надевает новенький, которого, глядишь, через месяц уже и нет, а сапоги почти не сношены — экономия.
«Я напичкана той, Второй мировой, войной и этой, чеченской, — говорит Чулпан после спектакля. — Мы закрыли глаза, ничего не знаем, а война идет и идет. Больше десяти лет уже. Там гибнут наши ребята, идущие выполнять свой долг. Никому не нужный долг. Потому появился такой антивоенный спектакль„.
На той войне, шестидесятилетней давности, у Чулпан был дедушка, он вернулся с орденами и медалями. Когда в школе надо было написать сочинение о героизме, дед не нашел, о чем рассказать внучке. “Я помню его отчаянье, он все пытался вспомнить подвиги, а их не было: застряла машина, и они несли ее на себе, сидели и мерзли в ожидании наступления, боролись со вшами в окопах — разве это подвиги для сочинения? У одноклассников все было по писаному, а у меня — нет. Я была расстроена. Получалось, что пять лет ушли не на геройство, а на страдания. Сейчас я понимаю, что войну мы выиграли кровью — о чем говорить, если в атаку люди шли с деревянными ружьями? С муляжами„.
Страдание написано у дочери полка, Мухи, на лице. Чулпан Хаматова идет играть девочку, на войне подросткам разрешается выглядеть старше своих лет. Ее героиня растеряна, она не готова. Рыдает над своим первым — и единственным- убитым немцем, падает в обморок,
когда расстреливают однополчан. Чулпан рыдает вместе с ней. “Я знаю таких Маш Мухиных, они едут в Чечню, потому что знают: никому эти ребята не нужны. Ни государству, ни людям нашим. Я столкнулась с чеченской темой благодаря Сергею Говорухину, который собственными
силами пытается поддержать людей, вынужденных представлять там нашу страну, воевать, отстаивать. Мои знакомые воевали. Они рассказывают истории, которые я не стану пересказывать. На их видео я смотрела сюжеты, их никогда не покажут по телевизору. Потому что этого делать нельзя, я после них просто лечилась„.
Пьеса — о долге, и мы в разговоре все время сворачиваем на эту тему, мне почти непонятную. Но у Чулпан другое воспитание. “Слово „надо“ присутствует в моей жизни. Кому надо, что надо — никто не знает. Только в нашем обществе такое увидишь: работает человек в театре… Я даже не про артистов говорю, я про цеха. Почему они работают? Ни один иностранный гражданин не поймет, почему они здесь сидят ночами, почему сами перешивают костюмы, их никто не заставляет — это ангелы ходячие. Все ради идеи„.
В спектакле идею воплощает генерал в красной парадной шинели и гипсовой посмертной маске Иосифа Виссарионовича. В медный рупор он кричит с возвышения: “Я — Первый! Прием!„ и отдает приказы. Личный опыт говорит мне, что, если разговор зашел о „надо“ и „долге“,
значит, где-то рядом реет Первый. Мне действительно интересно: в цехах люди погибают в труде за три копейки, потому что мученическая суть русского народа так проступает? Или потому что в голове у них сидит Первый? Висят же в деревнях по углам портреты Сталина, да
и дальнобойщики его почитают.
Чулпан тоже склоняется к такой версии: “Никуда мы от этого не ушли, конечно. Относительно свободным может считаться поколение, которое не сталкивалось ни с пионерией, ни с чем таким. У нас до сих пор нет прав человека, все об
этом знают. Если тебя ударит по голове Первый, ты окажешься бесправным. По большому счету, ничего не изменилось. Человек беспомощен, беззащитен„.
Словом, все в страшном спектакле Кирилла Серебренникова имеет несиюминутную актуальность, все взывает к гражданской позиции. Но кроме мира серьезного в „Голой пионерке“ есть мир девичьих грез. Там Муха летает и поет Любовью Орловой. Летает буквально: Чулпан забирается на трапецию, сидит там на корточках, без страховки, потом начинает кувыркаться. Смотреть на это снизу настолько же страшно, как на расстрел невиновных солдат. Нет, страшнее. Солдат убивают приставленным ко лбу пальцем — пух! — а тут живая Чулпан, у которой карабины лонжи не влезают в кольца корсета для полетов.
“Акробатика появилась с опозданием, незадолго до премьеры. Все знали, что спектакль будет с полетами, а готово все было очень поздно, по-советски. Что касается моих полетных историй — одна надежда, что все проверено. Привезли не те карабины. В три прогон, без пяти три — привезли. Я много работала в иностранных театрах — это небо и земля по сравнению с нашими. Там за месяц делаются декорации и костюмы, чтобы артист мог спокойно в них освоиться. А мы, русские, все преодолеем, на последнем усилии спектакль сделаем„.
Чулпан ничего не знает о святых и великомученицах. Говорит, что и не думала играть ничего такого, что получилось само собой, по результату работы над ролью. Мне кажется, что это лукавство, потому как пластика, манера смотреть, говорить, спать и летать у Мухи ясно списаны с икон — не столько православных, сколько католических. Сложная роль, допустим. Складывается из Валькирии (так Муху школьный учитель назвал, когда она его пыталась соблазнить), Чайки (так Муху называл Главный в ее снах о ночных летчицких заданиях), проститутки и святой — из пьесы слова не выкинешь.
“Мне предложили роль, и я согласилась,
потому что доверяю Кириллу. С другим режиссером я бы не пустилась в это опасное путешествие, потому что все в нем на грани. Я была уверена, что Кирилл найдет такую форму, которая многое объясняла бы. Что литературный язык переведет в язык театральный. Он придумал символы, которые мне очень помогли. Чего стоит один только символ земли — никому не нужной, которая в мешке бултыхается весь спектакль. Ее бросают, ее пинают, по ней ходят. У Мухи выкидыш — земля высыпается, после этого жить не хочется, потому что все это — наши нерожденные дети. Кто знает, сколько их было?»