Меня защищало то, что я иностранец
Ваша книга — историческая. Но это та история, которую вы в 90-е в том числе сами творили. История имеет обыкновение менять представления о таких понятиях, как честь, ответственность, порядочность. Когда вы работали с Эндрю Полсоном, не приходилось ли вам идти на компромиссы с совестью?
Ответ будет простым — нет. Почему? По очень простой причине — я был иностранцем в России. Это меня защищало. В этом смысле у меня было много общего с отцом, который в 60-е тоже был иностранцем в Москве и тоже считал, что может баловаться с КГБ, играть в их игры. Он поступил очень смело — отказал КГБ в сотрудничестве, и его выслали из страны. Я не уверен, что смог бы так же поступить. Моя жизнь в Москве 90-х не ставила меня перед такого рода выбором, слава богу.
Вы сказали, что как иностранец чувствовали себя защищенным. В чем это выражалось? Вам было больше позволено?
В любой момент можно было остановить машину, поехать в аэропорт Шереметьево, сесть на первый же самолет и улететь, вернуться в буржуазный цивилизованный Лондон. Ты можешь здесь жить, но всегда можешь десантироваться из этой реальности. И в этом было мое принципиальное отличие от людей, которые жили в этом чудовищном мире.
Вам совсем-совсем никогда не было страшно? Или бывали моменты, когда готовы были уехать?
Нет (смеется). Мне было страшно, но эти моменты были связаны не с тусовкой, а с Чечней — там действительно все было очень серьезно. Я 12 раз ездил туда в командировки, и это все было по-настоящему пугающе. Я ездил туда инкогнито, договаривался с промосковскими чеченцами, с русскими частями, я был с Масхадовым на стороне боевиков. И вот это была настоящая жесть. Здесь уже не было тыла — это была Чечня. Настоящий ужас.
Зачем вы ездили в Чечню? Могли бы и в Москве работать.
Не знаю… Хотел доказать, что я могу… На самом деле я большую часть своей карьеры провел на войнах: Босния, Ливан, Афганистан, Чечня, снова Афганистан, Ирак. Во мне что-то такое сидит, что говорит: если ты журналист, ты обязан бежать впереди паровоза, быть в самых острых точках. Это обычно война. Я от мамы максимализм унаследовал.
Сейчас желание лезть на рожон поулеглось?
Слава богу, да.
Когда это случилось?
С рождением первого ребенка это еще не прекратилось, а вот со вторым — все (смеется).
Давайте вернемся в Москву 90-х. Вы были тусовщиком ведь, правда? Пили, нюхали?
Да! Единственное, что я не дал сделать, это когда художник Владик Монро в моей квартире хотел мне вколоть кетамин. На это я не пошел. А все остальное… (смеется) испытывал.
А потом что было?
Дело в том, что почти все наркотики превращают тебя в идиота. Я не осуждаю, но в какой-то момент это становится не очень интересно.
Ваши родители, живя в разных странах, каждый день писали друг другу письма. Знаете, в романе Орхана Памука «Музей невинности» описана такая экзистенциальная составляющая любви, когда люди в прямом смысле слова не могут жить друг без друга. Герой каждый день приходит в гости к женщине, которую любит, пьет чай с ее скучными родителями, разговаривает с ее мужем, и так восемь лет. Он ничего не может с этим поделать — не может без нее жить. Вам свойственно такое любовное переживание?
Я скорее придерживаюсь философии Чехова, что брак — это союз двух людей против мира. Тут интереснее, насколько мой отец так считал. Он принадлежал к гораздо более невинному поколению, чем я. Как видно по письмам, мои родители когда-то были безумными романтиками. Но я думаю, что отцом двигала не совсем экзистенциальная любовь. Точнее, это не все была любовь, там еще была честь. Он мне как-то сказал: «Я ей дал слово». И он обязан был его сдержать. И очень по-англосаксонски поставил себе срок — на 5 лет.
А вы не как он?
Боюсь, я не обладаю такими постоянством и дерзостью, как он.
То есть вы как русский?
Не знаю… В каком-то смысле это вопрос не разных национальностей, а разных поколений. Я думаю, что поколение моего отца (он родился в 1932 году) еще знало, например, что такое патриотизм. Я сейчас не знаю ни одного западного человека, который бы произнес это слово всерьез. В нашем поколении это понятие полностью исчезло, слава богу. Но для поколения моего отца… Он не мог себе позволить даже ради любви предать свою страну, почему и отказался от сотрудничества с КГБ.
В таком случае что для вас Россия и что Британия, если ни о каком патриотизме мы говорить не можем?
Мне очень понравилось, как Цветаева пишет из Парижа, жалуясь, что ей не хватает «этого ветерка», который носит всех русских налево и направо. Здесь жизнь ярче, настоящее, радостнее и одновременно жестче. В Лондоне все более предсказуемо. Здесь, конечно, есть много отвратительного со стороны власть имущих по отношению к своему народу, но при этом здесь жизнь бьет ключом. А в Лондоне — в Лондоне все понятно.