Возвращение. Интервью с Маратом Гельманом
Почему ты вернулся?
В 1995 году у меня было ощущение, что эта сфера интересная, интеллектуальная, но ненастоящая. И для того чтобы быть субъектом истории, то есть человеком творящим, надо идти в какие-то другие. Политика казалась серьезным реальным делом. Кончилось это год тому назад, в декабре, когда стало понятно, что политика — как дурная литература. Рыбкин куда-то исчез, потом появился в Киеве, Жириновский сам по себе персонаж, но ему и того мало — он выставляет на президентские выборы вместо себя какого-то охранника… Никакой содержательной работы в политике уже нет. Искусство же, наоборот, та область, где сегодня можно сделать что-то очень важное. Мое нынешнее возвращение в галерею связано с тем, что поменялась ситуация.
Ты веришь в себя?
Я просто верю в опыт. Cоциальная жизнь, в том числе и художественная, очень пластична. И если полностью выкладываться и верить в то, что она поддается, она действительно меняется. Первоначально многое из того, что я делал, оценивалось негативно. Мне много раз говорили: «Марат, ты с ума сошел?! Ты что-то не так понял!». Когда я начинал работать с Кошляковым и Куликом, например.
Ты занимался сначала южно-русскими художниками, украинцами, потом твой выбор становился все более радикальным.
Образ галереи оказался тесно связан именно с социальными проектами, потому что такие выставки более заметны. Но мы делали и другие, которые просто не вызывали такой бурной реакции в прессе. Если раньше у нас были программы: постмодернизм, южно-русский транс-авангард, то с 1996-го мы просто начали работать с лучшими художниками.
На чем основан твой выбор лучшего?
У профессионалов нет вкусов, но есть пристрастия. Всегда видишь, выделяешь убедительного художника. В работе должно быть ощущение, когда и где она была сделана, — ведь чтобы быть современным, не обязательно обращаться к актуальным темам, можно работать с новыми технологиями и материалами. А вообще, как говорит мой отец, только сиюминутное может стать вечным.
Изменились люди, ситуация. Ты начинаешь почти сначала?
В девяностых галерея Гельмана была главным местом, и глупо пытаться вернуть себе те жепозиции: необходимо найти свое место в новой ситуации. Мы будем опять заниматься молодежью, то есть искать новых художников.
Их сейчас все ищут.
Но мы всегда были успешны именно в этом. Хочу напомнить, что первые выставки Кулика, Дубосарского — Виноградова, Кошлякова, Тер-Оганьяна прошли у нас в галерее.
Говорят, новых имен не хватает.
Да нет, я сейчас начал погружаться в молодую среду, там много интересных художников. На выставке комиксов мы показали Петю Быстрова, Зою Черкасскую. На «России 2» тоже будут новые имена. Рынку, конечно, проще работать с уже раскрученными, но реальный профит галерея получает от работы с теми, кто только начинает. С 1992-го каждый год мы берем на контракт одного художника, практически содержим. И получаем за это его работы. Эта стратегия — быть не только посредником, но и покупателем — себя оправдывает. У нас целая секция работ Кошлякова — когда-то это казалось сумасшествием, а сейчас каждая из них стоит столько, что одну продашь и компенсируешь все затраты. То же и с другими — Дубосарским, Куликом. Я продолжаю собирать. Все, что галерея зарабатывает, мы тратим на художников. У нас в коллекции — почти тысяча работ.
А что ты с ними делаешь?
Организовал выставку, которая ездит по России. В Любляну даю для выставки несколько работ. С нового года галерея предоставляет услугу: искусство в аренду.
Дорого будете брать?
Я сейчас цифры не помню. Около 40 долларов в год, и если потом человек захочет купить эту работу, то сможет это сделать дешевле.
С молодыми понятно. Чем еще будет отличаться галерея Гельмана?
Мы будем пытаться выстраивать живой контекст. Та социальная геометрия, которую формирует наша власть, создает новые возможности для искусства. Снова появилось то, от чего можно отталкиваться. Сейчас очень ясна перспектива и роль искусства в обществе. Общество стремится в прошлое, к замкнутости. А современное искусство — в будущее, к интернациональному контексту. Искусство может стать социумом для людей, не вписывающихся в предложенные властью рамки.
Рынок работает, цены растут. Но наш самый главный, самый дорогой художник живет за границей. Как ты думаешь, это правильно, что Кабаков по-прежнему сохраняет первую позицию? Смена подрастает?
Кабаков взлетел в перестройку. Раньше я считал, что правильно, ситуации не мешает. А теперь хотелось бы, чтобы появилась новая фигура, чей статус мы доказали бы здесь, в России. Кулик — один из главных претендентов. Считаю, что «Синие Носы» на подъеме, они имеют реальные шансы на прорыв. Каллима тоже, но ему надо учиться гораздо интенсивнее работать. Монро хорош — но это феномен, как Параджанов-философ. Из него не может вырасти школа, стиль. Понятно, что нужен более социально обеспеченный продукт: я считаю, что сегодня искусство должно быть укоренено миллионом корней в социальную ткань.
Почему в нашей культуре так сильна ориентация на прошлое, в том числе и у очень молодых людей?
Нам не очень повезло — в России искусство является элементом идеологического конструкта. Возвращение к истокам, развитие традиции — один из базовых пунктов практически всех наших политиков. Закрыв всю информацию о культуре ХХ века, советская власть продлила время предыдущего, XIX столетия. И затянувшись так надолго, этот позапрошлый век у нас никак не может закончиться.
А тебя прошлое не интересует — только будущее?
Как в свое время верующие люди выстраивали отношения с Богом, так же и художник выстраивает отношения с будущим. Возможность попасть в будущее — одна из причин создать произведение.
Ты хочешь оказаться среди тех, кого возьмут в будущее?
Это важнейшая мотивация. Я, например, подарил Русскому музею 80 работ — там существует отдельный зал с этой коллекцией. Преодоление смерти — среди главных задач.
В искусстве есть запретные темы?
Опыт показывает, что две вещи вызывают устойчивый протест — это педофилия и причинение ущерба кому бы то ни было, кроме себя. Но художник стремится снимать любые табу, и это для него естественно. А общество обязано эти табу сохранять. Правда, история доказывает, что всегда побеждает художник. Как ни странно, но огромный социум в исторической перспективе всегда проигрывает одиночке-творцу.
В твоей «России 2» только искусство, а как же литература, музыка?
В музыке я не чувствую себя уверенно. Что касается литературы, мы договорились с Ильей Кормильцевым и присоединили к нашему проекту его «Ультра.Культуру»: практически все лучшее современной литературе.
Один молодой известный теперь режиссер когда-то пришел на важную встречу. Через полтора часа понял, что партнер, распорядитель театра, интересуется только одним — почему у него серьга в ухе. Он встал и ушел. Ты тоже всегда ходишь с серьгой. Проблем не возникает? В Кремле, например.
В Кремле как раз нет. А в других местах — часто. Папа уговаривал серьгу снять, когда я первый раз шел к Лужкову. Но я решил, что если серьгу не примут, то и остальное не пройдет. Серьга — часть моей индивидуальности, как у нового русского цепь, прическа у панка. Это нормально — иметь свой пароль. И сильно помогло мне в административных коридорах: там ведь каждый человек воспринимается чиновниками как конкурент, желающий занять их место. Но все понимали, что пришедший с серьгой чиновником быть не хочет. А вообще-то я ухо проколол вместе с сыном, когда он учился в седьмом классе: ему разрешил, если хорошо закончит четверть, и пообещал, что проколю сам, если будут одни пятерки.
Искусство всегда в сложных отношениях с реальностью. Что ты в связи с этим можешь сказать о проекте «Россия 2»?
Наш проект — реакция на ситуацию, которая сложилась совсем недавно. Мы не просто делаем выставку, мы создаем совсем другую иерархию ценностей. В «России 1» считается, что, кроме политики и экономики, ничто не важно. А у нас другие приоритеты: искусство, наука… Эта выставка должна стать началом большого проекта, а не его итогом, как это обычно бывает. Я понимаю, что сам проект тоже на грани утопии. Вероятность его реализовать низка, но шанс есть? Вообще есть два подхода — вероятностный и шансовый. Я предпочитаю последний. Там, где ситуация шансовая, успех может быть стократным.
Не боишься, что ничего не получится?
Я ничего не боюсь. Потому что ничего не добивался. Галеристом стал случайно, просто потому, что меня обманули, даже три раза. В моей жизни не было тяжелого непосильного труда, подъема бесконечного. У меня жизнь, как в лифте, — то вверх, то вниз.