Не надо бояться жизни
Вы попытались увязать отрывочные мысли Чехова в бесконечный диалог огромного количества персонажей. При этом между ними нет никакой коммуникации…
Здесь не может быть контакта между персонажами, потому что между чеховскими персонажами контакта никогда нет. Чеховская драматургия строится по другим законам. Записные книжки — вещь объемная. Это — не попытка поставить записные книжки, а попытка найти игровые взаимосвязи. Наша работа немножко опережает сегодняшнее зрительское восприятие. Спектакль хорошо воспринимается зрителем, который не ищет в нем сюжета, но наблюдает за неким потоком, движением мысли и плывет по этому потоку. Как вы идете по картинной галерее? Вы же не рассматриваете каждую картинку по полчаса. У одной картины вы остановитесь на три-четыре минуты, а мимо другой вообще пробежите — не потому, что это не шедевр. А просто у вас сегодня другое настроение.
Чем записные книжки интереснее пьес?
Известная вещь — Антон Павлович не писал черновиков. Единственное место, где он оставлял пометы — записные книжки. В них он так образно излагал сюжет, чтобы, прочитав его, захотелось написать рассказ или пьесу. Так излагал мысль, чтобы, прочитав ее, захотелось ее куда-то вставить. Чтобы раскрутить в себе воображение. В результате наших поисков начал возникать диалог — чтобы это не было «в мире мудрых мыслей», чтобы была своя драматургия, чтобы возникал чеховский мир. Потому что этот спектакль прежде всего обращается к ассоциациям. Ты вдруг видишь не сюжет «Человека в футляре», а образ: человек лежит в гробу и улыбается — он нашел свой идеал. Вот Чехов записывает какой-то моноложек, и рядом — «Соломон сделал ошибку, что попросил мудрости». Возникает удивительный монолог, который просто открывает нового Чехова. Это уже какой-то другой театр, другие мысли. Веранда, застолье, свадьба, похороны, юбилеи, танцы — все это кружится, и жизнь наша пробегает.
Это ведь все не отрывки из…, а отрывки для …
Есть какие-то мысли, которыми Чехов опередил время. И когда эти мысли не в контексте «Дяди Вани», «Cкучной истории» или «Трех сестер», они не привязаны к конкретному времени. А здесь они блуждают. И актеры не забивают их бытовой или жанровой историей. Только намекают. Это — мысли в поисках своего произведения. Люди в своих бесконечных разговорах, обмене впечатлениями, мыслями уходят с веранды вниз, под сцену, и возникает один человек, читающий рассказ «Студент». На меня в свое время большое впечатление в «Андрее Рублеве» Тарковского произвело то, что в фильме жизнь, реальность воспринимаются в черно-белых новеллах, глазами Рублева. А в конце возникает «Троица», которая долго, в течение десяти минут по частям показывается в цвете. Похожая мысль была и здесь — из этих отрывков возникает совершенство прозы Чехова. Не только потому, что этот рассказ любили Пастернак и Бунин. Не только потому, что Чехов считал его лучшим из того, что написал.
Вам стало легче с учениками, которые получили дипломы профессионалов? Они стали лучше вас понимать?
С каждым годом все труднее. У меня сейчас абсолютно другая труппа по сравнению с той, что я набирал когда-то. Почему так мало театров, которые вырастают из курсов? Олег Павлович Табаков говорит, что самая большая проблема начинается, когда приходится отчислять за профнепригодность кого-то из учеников. Потому что талант либо развивается, либо гаснет. Не может быть, чтобы каждая работа была откровением. Когда ребята — студенты, они зависимы. И они стараются не то чтобы угодить, но они что-то в себе прячут, хотят повернуться лучшей стороной. Они не обременены семьями, необходимостью зарабатывать себе на жизнь. Все свободное время тратится на театр. Когда ребята заканчивают, они уже имеют право на личную жизнь, на семью, на съемки. Кто-то неудовлетворен, недоволен. Кого-то узнают на улице, кого-то — нет. Если вы после института приходите в любой театр, где уже есть известные артисты, это — одно. А когда все с одной студенческой скамьи, когда они жили в одной комнате в общежитии, в одной гримерке переодевались, а судьба складывается по-разному… Это — не амбиции, это — жизнь. Они становятся личностями. И мне все труднее быть услышанным, понятым, потому что поколение-то — другое. У них — другие критерии, другие представления о счастье, о жизни. И я все время стараюсь ставить спектакли, опережающие их сегодняшнее состояние. Чтобы они шли вперед, чтобы росли.