Меня интересует феномен утраты
Довольно мрачно у вас здесь.
Вы не в лучший момент пришли — вчера обнаружилась течь в трубе, все работы вытащили. А обычно в этой комнате просторно, можно работать.
Наверное, по очереди с вашими соседями — Мариной Беловой и Алексеем Политовым?
Бывает, но у нас разные режимы работы — они обычно плотно и быстро работают перед выставкой, я чаще прихожу, но могу сделать перерыв. Но, знаете, я все равно люблю это место, счастлив, что оно есть и есть возможность укрыться. В жару здесь было хорошо, прохладно.
Вы за несколько лет сделались известным художником, поучаствовали в нескольких биеннале… Это успех, карьера?
Это был взлет, и не стану говорить, что мне это не нравится. Другое дело, что называть это карьерой трудно: один раз пригласили, другой. Но я не зафиксировался на том уровне, где начинается карьера, выставки следуют одна за другой. А когда сидишь, как партизан, и делаешь налет на куратора, как на товарняк, из засады…
Много работать — это потребность или надо удовлетворять запросы?
Бывает, прихожу в мастерскую, и кажется, что работ нет: одну отдал на выставку в ГЦСИ, другую в галерею. Ловлю себя на мысли, что мне совершенно нечего показать, если кто зайдет — вам, например. Такой настоящий «современный» художник, у которого нет работ. Это заставляет все время что-то делать.
Вы много рисуете в последнее время. Получается все лучше и лучше.
Конечно, если постоянно рисовать… обезьяну можно научить, но это все относительно — без копирки я рисунки делать все равно не могу: я не понимаю, как устроен череп, у меня дислексия абсолютная насчет перспективы… И комплекс остается: прячу рисунки под текстами.
И какой вы художник тогда?
Я тоже так думаю, и всегда с опаской говорю, что я художник. Мне Леша Политов рассказывал: заглянул сюда человек, спрашивает: «Ты художник? Нарисуй мне коня». Такое восприятие отчасти справедливо. Я перешел в искусство из чистых гуманитариев — материал позволяет мне сохранять игры ума, все эти бла-бла-бла. Хотя, как человек с еврейским бэкграундом, опытом изучения Торы, я считаю, что разговор — это материальная вещь, производство миров. Но без материального производства это нематериальное существование угнетало. Искусство оказалось таким местом замечательным, где можно совмещать, делать синтез литературы, изображения, и не обязательно при этом владеть техникой рисунка.
Для вас важнее текст?
Текст, безусловно, важен, хотя я изо всех сил стремлюсь к самостоятельности визуального ряда. Чтобы картинка была говорящей… Если я буду что-то рассказывать, добавлять — это расширяет формат. Но, с другой стороны, текст, история мне очень важны: я люблю смотреть абстракцию, но не люблю делать.
Для вас важно прошлое, память, попытки удержать — что-то вроде того, что делает Кристиан Болтански?..
С Болтански меня сравнивают чаще, чем мне бы хотелось — и не могу сказать, что это меня оскорбляет, скорее, сравнение лестное, но меня с ним связывает в большей степени такое эмоциональное, чувственное отношение к вещам. А слово «ностальгия» я хочу исключить из своего лексикона: ностальгия — это тоска по прошлому. А я не тоскую. Меня интересует феномен утраты, через нее я осознаю настоящее. Я прошлое не люблю — свое личное тем более и историческое, во всяком случае недавнее — что там хорошего?