Мы хотим сделать «дурацкий театр»
Чем собираетесь удивлять?
Хотелось бы как раз не удивлять. Хочется какой-то простоты. Это что-то очень шагаловское, пиросманиевское, модильяниевское. Ясность, доходящая до наивности. Я очень много ворую в этом спектакле у Шагала и Пиросмани. Я вообще всегда ворую, но у этих — впервые. Когда мне Витя Рыжаков предложил роль Тамары, я очень удивилась, потому что ей довольно много лет — 38. Но Зинаиде Шарко , когда она сыграла Тамару, было 30. И Лилии Толмачевой тоже было около 30. Неважно, сколько лет этой женщине, если играть ее как сумасшедшую Пенелопу, которая ждет Одиссея.
Почему сумасшедшую?!
Человек 10 лет существовал в выдуманном абсолютно, корежистом, наносном мире. Только в финале этих пяти вечеров Тамара становится нормальным человеком, способным любить. А до этого она жила нечеловеческой жизнью.
Почему нечеловеческой?
Потому что нельзя жить человеческой жизнью и говорить на языке радиоточки. Знаете, один критик, посмотревший спектакль в БДТ с Шарко и Копеляном (я слушала радиозапись 1969года ), сказал: «Я не могу писать рецензию о пьесе, которая написана языком радиоточки». Мне это безумно понравилось.
Почему человек говорит языком радиоточки?
Потому что он — несвободен. Не имеет смелости быть самим собой. Пьеса, собственно, про то, как с людей сдираются корки, как люди приходят к самим себе. К настоящим себе, к лучшим себе. То, что Юнг называл самостью. Очень больно сказать себе правду и иметь смелость быть тем, кто ты есть на самом деле. Для меня, Полины Агуреевой, очень важно прийти к свободе! Как писал Ницше — иметь смелость быть добровольно близким и добровольно далеким. Мы с Витей одинаково это понимаем. И хотя, бывает, ругаемся, спорим о том, как это выразить, у нас потрясающая атмосфера на репетициях!
А если атмосфера плохая, вы уходите из спектакля?
И такое бывает. Не ухожу.
А как же свобода?
Свобода — это не когда ты делаешь, что хочешь, свобода — большая степень ответственности перед собой и перед другими. Пастернак писал, что свобода — это не хаос, это — средневековый ад! Страшная дисциплина! Поэтому, даже если мне хочется уйти, для меня это — не свобода: взять все бросить и уйти. Однажды Сократ стоял около восточного базара, и проходящий мимо человек спросил: «О чем вы задумались?» А Сократ ответил: «Я думаю о том, как много на свете вещей, которые мне абсолютно не нужны». Свобода — это отказаться от ненужного.
Кому интересна сегодня несвобода советского человека?
Неважно, в какое время это происходит. Проблема свободы — философская. В советское время говорили языком радиоточки: «Я работаю мастером. На «Красном треугольнике„. Работа интересная, ответственная…» Сегодня Тамара говорила бы с той же интонацией: «По воскресеньям я езжу в “Ашан», покупаю продукты…» Неважно, чем ты закабалился — советскими лозунгами или нынешними представлениями об имидже. Но, когда в конце пятого вечера Тамара обрела любовь, для нее своим становится язык души. Это пьеса не про цельных плакатных советских людей, которые дождались любви. А про нелепых, смешных, летающих людей.
Будете летать?
Будем. Только очень примитивно. Не на тросах. Мы хотим сделать «дурацкий театр» — почти цирк, с дурацкими, нелепыми человеческими проявлениями. Все мои партнеры — Игорь Гордин, Женя Дмитриева, Леша Колубков, Яна Гладких из МХТ и стажер нашего театра Артем Цуканов — люди с хорошим чувством юмора и с внутренней болью. Мне кажется, что, если у человека есть боль внутри, ему легко извлечь из себя нелепость. Потому что, когда человеку больно, он всегда незащищен и открыт. И нелеп в глазах окружающих.
У вас уже есть опыт работы с Виктором Рыжаковым — в спектакле «Июль». Это облегчает взаимопонимание?
На «Июле» было очень сложно, я вообще не понимала, что это за театр. А «Пять вечеров» — совсем другой материал, поэтому должен быть другой театр. А зачем делать спектакль пройденного тобой театра? Сейчас — такое время, когда общего языка вообще нет. С одной стороны, это плохо, а с другой — очень заманчиво искать свой язык. Для меня важно, что Витя — очень ищущий человек. И сейчас мы делаем такой театр, в который можно играться. Это когда ты очень сильно плачешь, а марионетка — твой персонаж — смеется. Персонаж существует отдельно от актера. Недавно я видела по телевизору, как Алла Демидова называла это «фантомом». Я абсолютно с этим согласна. Перед спектаклем я всегда смотрю на себя в зеркало, чтобы поймать, есть этот фантом со мной или нет. Ловлю — и выхожу на сцену. Это еще не шизофрения, но он должен возникнуть откуда-то. И ты ведешь его впереди себя.
А как Рыжаков реагирует на ваш «фантом» во время репетиций?
Он периодически восклицает: «Уберите эту травмированную лягушку!» Потому что меня очень часто «несет». Я, если поймаю какого-то персонажа, часто не могу остановиться. На репетициях меня бывает слишком много, если мне нравится что-то делать. Вообще надо мной очень много смеются.
Почему?!
Потому что я в жизни довольно нелепый человек. У меня очень много дурацких проявлений. Иногда это — дурацкая непосредственность, часто что-то теряю… Тамара — та роль, где моя нелепость особо пригодилась.