Театр Европы: об авторитарности, молодой крови и нецензурной лексике
Пьеса «Московский хор» Людмилы Петрушевской ставится на сцене Малого драматического театра уже почти 10 лет. В числе лучших спектаклей форума «Золотая маска» постановку дважды продемонстрировали омской публике. Перед этим прошла творческая встреча с заместителем директора Театра Европы Диной Додиной и актерами: Адрианом Ростовским (исполнитель роли Михаила Михайловича), Сергеем Власовым (исполнитель роли Саши), Ириной Демич (исполнительница роли Неты) и Татьяной Рассказовой (исполнительница роли Эры).
Дина, чем ваш замечательный театр привлекла пьеса «Московский хор»? Почему именно Петрушевская и почему «Московский хор»?
Дина Додина: Знаете, наверное, я не скажу ничего нового. Людмила Стефановна Петрушевская – одна из великих современных русских писателей, которых, в общем, у нас не так много, и даже двух рук не понадобится, чтобы всех перечислить по пальцам. И «Московский хор» Льва Додина и Игоря Коняева, наших постановщиков, привлек тем, что это очень похоже на жизнь и эту жизнь мы все знаем. Но вот этой своей отчаянностью, пронзительностью и безусловной правдой пьеса наш театр и привлекла.
События пьесы довольно далеко от нашего времени. Вы не боитесь…?
Татьяна Рассказова: Ну где же далеко-то? Мы рассчитывали на людей, которые любят, ненавидят, дерутся, целуются, разводятся, сходятся… По-моему, это всем возрастам знакомо. Это же спектакль не исторический – показать, как мы жили. Мы, к сожалению, так и живем. Это у нас только иллюзия, что мы живем иначе. Коммуналка, может, стала чуть побольше, и все.
ДД: Как только начнем жить по-другому, мы, я думаю, «Московский хор» снимем. Но пока, к сожалению, не светит.
ТР: Ты обещала!
ДД: Да. Как только по-другому начнем жить, как только перестанут мужья уходить от жен, Таня, уберем из репертуара.
ТР: Боже, какое счастье!
Ирина Демич: Вообще, когда пьесу ставили, был разговор о любви не созидающей, а разрушающей. Потому что в этом спектакле все отчаянно любят и все отчаянно разрушают друг другу жизнь. Причем тут время?..
ДД: Мы ведь «Московский хор» играем не только по России, мы его играли в Италии, в Хорватии, в Австрии. Конечно, австрийцы и итальянцы смотрели не спектакль про советскую коммуналку, а спектакль про семью, где, как и бывает в семье, все считают, что их ближние живут неправильно. Как известно, никто не может отравить друг другу жизнь так, как родственники.
ТР: Так отчаянно и с таким наслаждением…
Сергей Власов: … и с заботой о тебе (смеются).
Такое заявление прозвучало, что никто не портит друг другу жизнь с такой любовью и отчаянностью, как родственники. Фамилия «Додина» на вас давит?
ТР: Так, ну-ка расскажи, Дина Давидовна!
ДД: Знаете, спасибо вам большое за этот вопрос – мне его задают впервые. И отдельное спасибо за то, что задаете его в присутствии артистов (смеется). Вы знаете, я всегда, когда представляюсь, особенно, зарубежным коллегам, говорю: «Здрасьте, меня зовут Дина Додина. Чтобы не было недоразумений – я племянница Льва Абрамыча, дочь его старшего брата». Мне кажется, мне повезло, что я дочь старшего брата, потому что на меня не так это давит. Папа для меня в масштабе семьи как-то приоритетнее, чем дядя.
СВ: И потом, если дядя что-нибудь вдруг, то папе пожаловаться можно, и папа… (смеются)
ДД: На самом деле, я думаю, что мне очень повезло. Как в пьесе «Дядя Ваня» − работают дядя с племянницей. Только меня не Соней зовут.
Просто хотелось бы спросить актеров, как им работается со Львом Додиным…
ТР: Вы понимаете, о нашем театре ходят всевозможные слухи, страшилки о том, что какой-то жуткий монстр с бородой там сидит и всех нас давит, душит…
ИД: …сниматься не пускает…
ТР: …и что-то там еще. Ребята, театр не может не быть авторитарным. Если он не такой, то это размазня, а не театр, и все. Это можно либо воспринимать, либо нет. Не нравится – не ешь, что называется. А мы все учились у Льва Абрамыча, кроме Иры…
ИД:… я училась со Львом Абрамычем.
ТР: …и привыкли ему доверять. Бывают моменты, безусловно, когда что-то раздражает и с чем-то ты не согласен…
ИД: …и хочется убить…
ТР: Либо ты принимаешь это, либо нет. Люди уходят, если не могут переступить через свое самолюбие и что-то там еще, что у людей есть… Но ты веришь мастеру и видишь результат, кроме всего прочего. Это же не так, если бы тебя просто топтали, гнобили и ты бы где-нибудь в Тартарары-Захлюпинске плясал у воды…
ДД: Где-где?
ТР: В Тартарары-Захлюпинске. Тогда бы, конечно… У нас же другое дело. И, конечно, это заслуга Льва Абрамыча, что наш театр имеет мировое имя. Заслуга его таланта: и режиссерского, и организаторского, и педагогического. Да бывают моменты, когда хочется стукнуть: или дверью, или его. Но мы ж тихие.
А много ли в коллективе молодежи? Насколько для вас, актеров, это важно, чтобы была молодая кровь?
ДД: Сергей Афанасьевич, скажите про молодежь.
СВ: Я сам молодой, зачем?..
ТР: Вот приходят молодые артистки, и как вы думаете? Конечно, мы рады (враждебно. Все смеются). Ну что делать, это любовь. Во-первых, меньше работы… больше свободного времени! Сами понимаете. Театр, как любое дело, предполагает какой-то элемент детства, поэтому в нем должна быть молодая кровь. Ее надо вливать, и благодаря курсам Льва Абрамыча, она вливается уже с определенным основанием, внятно и плодотворно.
А сколько у вас сейчас в труппе человек?
ДД: 69. У нас есть молодая студия – это ребята, которые закончили курс Льва Абрамыча 4 года назад. В «Московском хоре» играет несколько совсем молоденьких девочек. Вы их можете увидеть. И как-то пока их не съели.
ИД: Питер создает определенную ауру, даже приезжие люди поглощены этим городом. То же самое наш театр: приходят молодые, с одним характером, с другим, но они все подстраиваются. Пусть это называется студийным духом: поддержка, свободное общение, обсуждение работы… Это исключает топтание, зависть – то, что свойственно большим театрам, где нет этого духа.
Вы можете себе позволить подойти к молодому и сделать какое-то замечание?
ИД: Да, я это делаю регулярно.
СВ: Поэтому тебя все и боятся.
ИД: Да, безумно. Но я это делаю не потому, что мне приятно унизить, а потому, что я знаю – иногда какое-то слово помогает двигаться фантазии. У меня очень хорошая школа: я училась у Розы Абрамовны Сироты, и она говорила часто: «За твою жизнь тебе попадется всего два режиссера, которые способны тебя понять или что-то дать. А все остальное ты должна уметь перевести и сама выстроить так, чтобы было удобно режиссеру». У молодых актеров, может быть, нет такой школы. Им надо подсказать, и я с удовольствием это делаю. Кто меня отвергает, я не обижаюсь.
ДД: На самом деле, если старший артист младшему делает замечание, значит, как минимум, старший смотрел, что младший играл.
ИД: Правильно.
ДД: Это тоже совершенно не в каждом театре бывает.
ИД: Точно совершенно. Я переживаю, а не уничтожаю.
Адриан, Сергей…
АР: Мы хорошо сидим, замечательно.
СВ: Девочки все правильно говорят.
У Льва Абрамовича спектакли со сложной сценографией, декорациями… В каком самом необычном спектакле вы принимали участие? И как вы себя чувствовали?
СВ: Приспосабливались. И потом чувствовали себя хорошо. «Чевенгур» − есть у нас такой спектакль. Там декорации о-очень сложные, сложнее всех.
АР: А в «Бесах»?
СВ: В «Бесах» нормальные декорации!
ТР: Ха-ха, по сравнению с «Чевенгуром»!
СВ: В «Чевенгуре» перед зрителем, значит, такой бассейн с сеткой. Сетка периодически опускается, и там что-то происходит в начале и в конце спектакля. А основная площадка – огромный планшет, который поднимается почти вертикально, к зрителю и в обратную сторону. Вот так вот он ходит, и мы как-то существуем и играем. Это же не так: репетировали мы, репетировали на обычном полу, а потом нас так взяли и кинули в это пространство, и завтра пришел зритель. Мы же выходим на площадку из репетиционного зала и уже в игре осваиваем то пространство, которое есть. Интересные декорации, бывает, подсказывают какие-то ходы существования. Хотя иногда думаешь: «Ну, художник! Ну, наворотил!».
Скажите, а наименование «Театр Европы» для вас – это обозначение просто какого-то статуса или что-то смыслообразующее?
ДД: Я процитирую Льва Абрамыча: «Для нас статус «Театр Европы» значит, что в Европе мы представляем Россию, а в России – Европу».
Вы замечательно говорите. К сожалению, у молодых актеров это отсутствует. Они не умеют общаться, у них не поставлена речь. Насколько это важно?
ТР: Человек, когда сидит в зале, хочет слышать и понимать. А вот это: «фымымы»… Очень вам интересно? Вы начнете разговаривать с соседом, что-нибудь там делать…
ДД: Я считаю, что минимум, на который имеет право зритель, заплативший за билет, это слышать и понимать, что говорит артист на сцене. Это может быть авангард, это может быть классика, это может быть плохо-хорошо, талантливо-неталантливо… Это такие неизмеримые понятия. Но слышу-не слышу, разобрал-не разобрал?! Конечно, сейчас довольно популярна теория, особенно в кино, как я понимаю, что все должно быть такое живое, что вроде бы и невнятно.
А еще нецензурная лексика со сцены…
ДД: Ну, знаете, это немножко разные понятия. Все-таки мне кажется, что нецензурная лексика, сказанная разборчиво со сцены, это лучше, чем неразборчиво прочитанный Пушкин.
СВ: Надо запомнить.
ТР: Ах-ах-ха! Хорошо сказала.
ДД: Вы меня простите. Просто у нас в театре очень много времени уделяется тому, чтобы артистов было видно, слышно, чтобы, если артист поет на сцене, то он пел, безусловно, хорошо, вот как в «Московском хоре». У нас есть разминки, которые настраивают на спектакль: речевые, вокальные, инструментальные, акробатические… Мы так воспитаны и другой системы координат не мыслим. Мне кажется, что очень сложно без пяти семь влететь в театр, выскочить на сцену и играть там, предположим, Шекспира. Ну, если у кого-то получается, значит, это уже высшая точка мастерства.