Мюнхен

В 1972 году, после того как на мюнхенской Олимпиаде палестинские террористы захватывают в заложники и убивают одиннадцать израильских спортсменов, «Моссад» решает отплатить врагу той же монетой: создает в Европе глубоко законспирированную боевую ячейку, выдает подпольщикам ключ от сейфа в швейцарском банке и список из одиннадцати палестинских имен. Командовать четырьмя ликвидаторами, каждый из которых имеет безобидную гражданскую профессию, назначают Авнера (Бана), бывшего охранника Голды Мейер, молодого семьянина с достаточно дебильной физиономией хорошего парня. Вообще, хорошими парнями тут оказываются все участники палестино-израильской катавасии — гуманистический пафос фильма опирается на фигуру румяного хозяйственного мужичка, волею исторических обстоятельств вынужденного захватывать заложников, подкладывать бомбы или торговать пластитом. Не желая искать крайнего в войне евреев и арабов, Спилберг вновь выруливает на свою любимую дорожку и превращает политический триллер в кино о семье. Первая треть «Мюнхена» смотрится точь-в-точь как фильмы Фридкина и Поллака начала 70-х: стеснительная слежка на дневных улицах, деловито-тревожное шуршание шин по ночному асфальту и совершенно сорокинские образы вроде крови, смешавшейся с молоком из разбитой пулями бутылки. Но мало-помалу сквозь шпионский быт прорастает традиционная рефлексия (кто я? на кого работаю? в чем правда?) и появляются умилительные сцены в детской (пока Авнер бьется на невидимом фронте в Европе, его жена в Израиле рожает девочку). Удивительно, но смена интонации ничуть не снижает напряженности «Мюнхена» и не меняет лаконичный, подчеркнуто «взрослый» стиль повествования. Сомневающиеся моссадовцы продолжают стрелять, взрывать и взрываться, а самая жестокая сцена — расстрел евреями голой и красивой датской наемницы из мелкокалиберных велосипедных насосов — приходится на этап тягостных раздумий подпольщиков о праведности возмездия. Рука профессионала чувствуется в каждой мелочи. У Спилберга хватает изобретательности даже на то, чтобы изобразить ужас и абсурд тотальной войны не в кровавой, а в эротической сцене. Незадолго до финала картины приехавший в отпуск к супруге Авнер отрабатывает серию любовных фрикций со зверской гримасой бойца, идущего в атаку, — а сам тем временем думает о Родине. Образ, конечно, дикий — но очень доходчивый!