Интервью: Семен Файбисович
Есть какая-то связь между потрясающими ценами на последних аукционах на ваши старые картины и возвращением к занятиям живописью?
Да нет, конечно. Это все затея 2005 года, когда мертвяк был полный. Пришла идея — я поговорил с Володей Овчаренко, он сказал, что поддержит технологически: нужны были подрамники, печать на больших холстах. Решился я на это два года назад, а аукцион был осенью — первый.
То, что вы прошлой зимой показывали на куликовской выставке «Верю» — сделанная мобильником «как бы мозаика», — начало этой серии?
Это был промежуточный вариант, просто принты, напечатанные на холсте, — красивые, без людей. А потом я к людям вернулся — и понял, что писать надо.
Вы действительно картины с помощью мобильника пишете?
У такой камеры мало возможностей, пикселей, поэтому возникает творческий импульс. Он пытается сочинять, а я уже подхватываю. Получается мозаика с таким шизоидным распадением на фрагменты, и чем больше размер — тем это очевиднее. Это очень органично для концепции нашей сегодняшней жизни, где все шиворот-навыворот, и все торчит. И одновременно напоминает советскую мозаику. Здесь много аллюзий — и психологический портрет, и импрессионизм, и Уорхол, и передвижники, и лихой соцреализм. И опять же элемент бреда — но убедительного.
И виртуозность есть — все здорово так сделано.
А я о чем говорю: все на месте — я никогда так лихо не писал, даже играю с этой лихостью.
Есть такой традиционный миф о бедном несчастном художнике, который честно самовыражается, а после смерти приходит слава, и картины стоят немыслимые деньги…
Так у меня ситуация после смерти. Я умер как художник в нищете в 1995 году. Просто я дожил до следующей жизни и успех этот считаю посмертным.
А вообще, насколько изменяется успех деньгами?
Этот вопрос я для себя решил 20 лет назад. Я же долго не продавал картины: делал, показывал друзьям и ставил к стене. И вдруг появляются покупатели, буквально из рук выхватывают. И я себя тогда уговорил, что это неважно и не будет оказывать на меня влияния. Собственно, мой роман с Америкой так и закончился, когда моя галеристка Филис Кайнд сказала: «Делайте одно и то же», — а я продолжал писать, что мне интересно. Продажи на аукционах приятны, вдохновляют, это эквивалент востребованности, но на то, что и как я делаю, они не влияют. Я столько времени провел в жопе, всю жизнь плевал против ветра, один против всех, и что же — сейчас начну подстраиваться? Я вернулся через 12 лет, ожил не для того, чтобы вычислять, что сколько стоит. Довольно наглая задача не искать нишу, а создавать ее.
Видно, что вам нравится писать, почему же вы лишили себя на столько лет удовольствия?
А уже не было удовольствия. Это сначала сражаешься, бьешься… а потом уже знаешь все, неинтересно. Я Эрику Булатову жаловался, он говорит: «Значит, профессионал».
Вы ведь только большие картины делаете?
Для меня очень важно было и остается дать возможность зрителю войти в работу. Поэтому мои картины всегда проигрывают при воспроизведении в книгах, каталогах…
В компьютере лучше получаются.
Пожалуй, там есть свечение экрана…
А кто купил, вы знаете?
Не всех. «Семейный портрет», диптих — Роман Абрамович купил.
Там ваша жена, ребенок на горшке. А если он портрет своей семьи закажет — напишете?
Никогда в жизни не делал ничего на заказ. И заставить себя коммерческое писать не могу. Просто когда делаешь качественные вещи, это само по себе воспринимается как желание продаться.
Вы ведь все уже делали — писали картины и книги, рисовали, фотографировали…
Кино — единственная не спетая песня. Мое намерение изначальное — выяснение отношений с жизнью, когда ты понимаешь, что существуешь отдельно от нее, с ней сражаешься. Я снимаю то, что меня задело, на мобильник стараюсь зафиксировать это мгновение, момент человеческого эмоционального включения. Мне важно то, что происходит в двух шагах: за сюжетами ходить никуда не надо — просто разуй глаза.