Интервью: Борис Михайлов
Вы удивительно выбираете объекты съемок — бомжи, земля, красные знамена. Вы получаете удовольствие от этого?
Нет, там по-другому идет, через насилие над собой. Если легко снимаешь — ничего не получается.
А зачем себя насиловать?
А должен. Если взял на себя обязанность — вернее, не обязанность, а… как бы это сказать: вот ты это можешь делать, начал и теперь — будь добр — продолжай.
Так кому должен?
Слово «должен» — дурное, советское. Ты перед собой должен. Самому интересно — можешь ты еще что-то сделать или нет. Можно продолжать делать наработанные темы — снимать еще бомжей в других ситуациях. Но для меня важно получать удовлетворение, двигаться куда-то. Вот сейчас я сделал проект в Германии — фотографировал людей в профиль, кажется, нашел немецкий тип. Но никакого отношения к тому, что сейчас надо делать, это не имеет. Сейчас важно сделать картину большую, которую бы все купили. А у этого проекта перспективы продаж — ноль. Получается — удовлетворение получил, а задачу не выполнил.
Но ведь было время — еще до того, как взял на себя обязанность — тогда что толкало?
Там была гражданская позиция и ощущение: или ты это скажешь, или никто не скажет.
Тяжело так жить?
Все художники так живут. Ставят задачу, выполняют. Я ищу задачу, которая соответствует времени, постоянно думаю о ней. Сейчас проблема: на мои работы смотрят, говорят — здесь все понятно, это символы того времени. А какие сейчас символы? И оказывается, что никто их не нашел.
Вы говорили про большие вещи — вы действительно считаете создание крупных произведений важной задачей?
Конечно, нужно создавать картины для новых пространств. Это не локальная задача — мировая, но у нас она особенно важна. Появились новые места, старые номера в них не проходят. Я пробовал эту задачу решать, пробовал делать такие вещи, но получилось для музея, а для банка — нет. Здесь надо быть внутри этого пространства и угадывать вкусы.
А вообще, что вы думаете надо делать?
Вообще надо плохое выдавать. В Москве — все хорошо, и Москва должна отвечать хорошему. А вот если ты находишься в пригороде — отвечай месту.
А за Харьков кто теперь ответит? Вы вот уехали в Берлин, Братков — в Москву.
Получается, что некому. Но вообще-то, у нас там квартира, в которой я родился…
Но вы отвечаете не за современный Харьков, а за советское время — этой выставкой по крайней мере.
И да, и нет. Здесь три серии. «Красная» — очень вовремя попала: сейчас в Манеже проходит выставка — там советская фотография, такая ностальгическая. То, с чем мы боролись, так показывают, что создается ощущение, будто все было замечательно. А у меня другое — такое интеллигентное высказывание, что я чувствовал в то время. Серию «Бутерброд» я делал одновременно с «Красной» и это не фотографическая реакция, а, скорее, — художественная, там есть манипулирование. Там показан принцип мышления шестидесятников, основанный на совмещении противоположных мнений…
Шизофрения такая легкая…
Скорее — сюрреализм, умение читать между строк, видеть двойное дно: например, несчастная нищенка на фоне лозунга. Это рождение соцарта. А третья серия, «Коричневая», — это уже девяностые, когда все рушилось, это была такая же катастрофа, как и бомжи. Я ощутил это падение. Единственное, что к бомжам я приблизился, а тут расстояние было.
А почему самую знаменитую свою серию — бомжей — не показываете?
Москва не хочет бомжей. Никто не предлагает показывать и никто здесь не купил ни одного бомжа.
Но ведь про бомжей — это общечеловеческие образы?
Общечеловеческое — это фигня. Для меня место и время важнее, чем общечеловеческое.
Время и место были такие страшные, поэтому вы уехали?
Нет, просто так получилось. И потом — мы уехали совсем недавно. Только два года как у нас своя квартира в Берлине. До этого просто ездили с места на место — стипендии, выставки какие-то.
Получается, что родина — это СССР, которого нет, а Москва — что?
Сложно сказать, я здесь не жил ведь. Но приезжаю, хорошо… Например, здесь есть привычный вкус у еды. Там покупаю — не то, а здесь — раз-раз, и нашел что надо.