«Хочется, чтобы театр не превратился в музей»

— Вы — режиссер остросоциальный. Вы считаете, что театр может что-то изменить в жизни?

— Я не думаю, что театр может по-настоящему на что-то в жизни повлиять. То, что мы делаем на сцене, считаю, очень близко к нашей жизни. Но это абсолютно не значит, что происхоящее в театре должно становиться нашей реальностью. Я бы не хотел, чтобы жизнь превращалась в театр и чтобы театр становился жизнью. Но я хочу, чтобы театр давал возможность разным режиссерам и актерам выражать свой взгляд на жизнь. Театр не обязательно должен быть социальным, он может быть каким угодно. Но лично мне ни эстетский театр, ни бюргерский не близки, хотя и к соцреализму я не стремлюсь.

— Когда на фестивали в Россию привозят немецкие спектакли, ваши вот, например, мы завидуем: в Германии есть социально активный театр… 

— Могу вас успокоить: я тоже в Германии являюсь исключением. Интерес к социальной реальности, к социальной самоидентификации на сцене абсолютно не распространен в нашей стране. Вообще мне кажется, что у публики есть тоска по социальной узнаваемости вопреки утверждениям многих театральных деятелей и функционеров. А в театральном цехе считается не модным работать в этом ключе.

— В пьесе «Фрекен Жюли» для вас важнее социальная или гендерная тема?

— Важно и то, и другое. Российское общество сейчас полно социальными противоречиями. Это — одна из причин, почему я решил ставить в Москве. С одной стороны, существует небольшая группа очень богатых людей, а с другой — огромное количество бедных. Думаю, что та аристократия, о которой писал Стриндберг, вполне сравнима с олигархией в современной России. Я не говорю, что ситуация сегодня абсолютно такая же, что и в XIX веке, но много сходств. Между двумя героями пьесы
существует огромное социальное различие. То, что Жюли в мире, где доминируют мужчины, стоит куда выше по социальной лестнице, чем Жан, является двигателем этой пьесы, провоцирует борьбу. Драма Жюли еще и в том, что она не может понять, любят ли ее бескорыстно или только за ее деньги.

— Но ведь сегодня положение женщины в обществе очень изменилось.

— Да? Сколько женщин сегодня в Правительстве России? Сколько женщин-олигархов? Конечно, изменился образ женщины в целом, но мужчины по-прежнему не хотят допускать женщин до власти. То же самое происходит и в Германии: женщина в среднем зарабатывает на треть меньше, чем мужчина, обладая тем же образованием и занимая ту же должность.

— Но Стриндберг был против женской эмансипации… Вы вступаете в спор с пьесой?

— Есть, безусловно, противоречия между мной и пьесой. Что касается мысли Стриндберга, то в самой пьесе, по сравнению со знаменитым предисловием, эта мысль выражена гораздо тоньше, менее жестко. Как любой хороший автор, Стриндберг избегает всякой пропаганды, он просто переносит на бумагу свой жизненный опыт. «Фрекен Жюли» — это трагедия. Здесь все правы и неправы одновременно. И Жан, и Жюли — они оба пленники своих социальных ролей, навязанных им обществом,
временем. Хороши ли эти роли, эти стандарты, должна решать публика.

— Зачем вам понадобилась современная адаптация текста?

— Хочется, чтобы театр не превратился в музей. То, что я пытаюсь делать с классическими пьесами, — это троянский конь. Зрители видят афишу и думают: ага, «Фрекен Жюли» — классическая пьеса, знаменитые артисты играют, возможность прекрасно провести вечер. Но когда они приходят на спектакль, то понимают, что речь идет о каких-то вещах, связанных с их личным опытом. Мы с драматургом Михаилом Дурненковым долго разговаривали о моих идеях и пожеланиях к тексту. Он понял меня, мне кажется, на интуитивном уровне. Результат, который я получил, показался мне абсолютно идеальным. Потом актеры вместе с Михаилом еще немного поработали над языком.

— Вы думаете, что на незнакомую современную пьесу люди бы просто не пошли?

— Да, зрителей пугает все новое и неизвестное. Конечно, кто-то придет и на Пресняковых, но это просвещенные, художественно-заинтересованные люди. Они мне очень созвучны, мы приблизительно одинаково мыслим и чувствуем. Но я бы хотел также заинтересовать людей, которые находятся на границе между интеллигенцией и бюргерством.

— Действительно, в основном российская публика не хочет смотреть современную пьесу, чтобы вместо удовольствия вновь не погружаться в реалии собственной жизни. В Германии похожая ситуация?

— Очень похожая. Мне вообще кажется, что в России театральная культура гораздо более развита, чем в Германии. У меня такое впечатление, что у российской публики какие-то эротические взаимоотношения с театром или, может быть, религиозные, сакральные.

— Почему вы в Москве выбрали именно Театр Наций?

— Я много лет дружу с Романом Должанским. Еще когда я ставил спектакли в маленькой студии «Барак», он часто к нам приезжал, видел все наши постановки, приглашал нас в Россию на разные фестивали. Он давно предлагал мне постановку в России. Но раньше у меня абсолютно не было времени.

— Как вам работалось с русскими артистами?

— Вообще все артисты, независимо от национальности, очень разные. Чулпан Хаматова, Евгений Миронов и Юлия Пересильд — совершенно фантастические, необыкновенно талантливые актеры. С ними работать — просто подарок.