«Здесь можно попасть в тюрьму за десяток сообщений в интернете»

— Обычно экономическому буму сопутствует и всплеск в культурной сфере. Но китайская культура вообще не развивается. Почему так получается?

— Потому что экономическая революцию у нас была достигнута военными средствами, насилием. И та группа людей, что находится у власти, не верит в духовную свободу, индивидуальность или свободу слова. А для любой военной клики эти слова запретны. Каждые несколько лет они передают эту власть в рамках небольшого сообщества, чаще всего еще и связанного родственными узами. Но они, мне кажется, вообще не представляют, как контролировать свое влияние.

— Почему народ не восстанет?

— Потому что сама структура нашего общества за последние 60 лет очень жесткого контроля (особенно в первые 40 лет) подавляла всех интеллектуалов, которые пытались протестовать. Их наказывали, сажали в тюрьму, убивали. Как в таких условиях бороться? Последнее такое выступление было на площади Тяньаньмень в 1989-м. И тогда люди убедились, что государство пойдет на все, чтобы сокрушить саму концепцию свободы.

— Но ведь когда китайцы объединяются, они добиваются завидной общности…

— Да, но это и ужасающая общность. Взять хоть саму китайскую почву. Каждый год бывает либо наводнение, либо засуха — золотой середины не бывает. Либо дождь не идет вообще, либо льет как из ведра. Вот и с обществом то же самое продолжается уже сто лет. И становится только хуже и хуже, потому что потребности общества только растут. Сейчас хотя бы заработали капиталистические принципы, раньше же было только два пути — ты либо вождь, либо рабочий. Никак иначе.

— Один китайский журналист предупредил меня: «Возьмешь интервью у Ая — окажешься врагом нашего правительства». Любопытная, но очень странная фраза, вы не считаете?

— Считаю. Но каждый, кто внимательно слушает, что я говорю, придет к тем же выводам. Нам как обществу не хватает диалога, не хватает честности. Вот почему у нас такая сильная цензура СМИ — никто не может позволить себе высказать противоположную точку зрения. Обычная отговорка гласит: «Это не мое дело», и это разумный подход — иначе у тебя будут проблемы. Но я не против этого правительства. Любое правительство в любой стране, у которой есть проблемы, должно быть под контролем общества и отдельных граждан. В критике нет ничего ненормального.

— Год назад один молодой китаец был арестован за то, что оставил на земле белые цветы. Разве это не абсурд?

— Для вас это абсурд. Для нас — нет. Здесь можно попасть в тюрьму за десяток сообщений в твиттере. Суть интернета в том, чтобы быть площадкой для разных мнений, для дискуссии, так почему же партия за 60 лет у власти так и не научилась выносить малейшую критику? Они не терпят ничьи мнения, кроме своих. Они не терпят другие точки зрения. Мы движемся все дальше и дальше в противоположном от демократии направлении. На первый взгляд, все здесь кажется нормальным — Олимпиада, шанхайская Международная выставка… Но именно Шанхай за одну ночь снес мою студию. Да, город много за нее заплатил, но он же заплатил за ее разрушение.

— Это был болезненный опыт? Или снос в какой-то степени сам стал актом искусства?

— Я как художник могу справляться и со своей болью, и со своей радостью. Я воспринял снос как новую возможность. Конечно, это для кого угодно было бы болезненно, но если для тебя искусство — это готовый результат, то все будет оборачиваться разрушением. Если же ты воспринимаешь искусство как отправную точку, то любое действие будет шагом вперед, будет нести какой-то смысл. Не говорю, что мне было легко пережить такое, но зато зрелище того, как правительство бульдозерами сравнивает мою мастерскую с землей, ясно дало понять всем вокруг, в каком государстве мы живем.

— Это был очень мощный жест.

— Да, просто невероятный.

— А что случилось в феврале с отменой выставки в пекинской галерее Ullens UCCA? Официальная версия гласила, что вы не успели подготовить ее в срок.

— Мы полтора года к ней готовились. И все работы были закончены. Как мне сказали, дело было в том, что когда шанхайская администрация снесла мою студию, занервничали и в Пекине. Они, понятно, предположили, что выставка расстроит пару чиновников. Но была ли это самоцензура или результат указа свыше, я так и не понял.

— Вам так и не сказали, чей это был приказ?

— Что вы, такое никогда не разглашают. Так что мне оставалось только гадать, какая из двух моих догадок верна. Думаю, это вполне мог быть приказ из самых верхов, как в случае с моей шанхайской студией.

— Вы успешный, известный во всем мире художник, но рискуете попасть в тюрьму в любой момент. Вы боитесь заключения?

— Я боюсь тюрьмы, но при этом вспоминаю своего отца, который был поэтом (Ай Кин, 1910–1996). Меня не очень-то восхищает его поэзия. Но зато восхищает то, что, когда его, тогда двадцатилетнего, приговорили к 6 годам тюрьмы, а потом выслали еще на 20 лет, и он мыл общественные туалеты, он выжил, несмотря ни на что. Когда я размышляю об отце, то думаю: «Он же был человеком сильной души, поэтом, но принял и тюрьму, и унижения». Это же тоже позиция, тоже заявление. Именно так я и стараюсь относиться к возможности тюрьмы — хотя никогда не знаешь, что с тобой случится в настоящей тюрьме.

— Когда вы организовали вечеринку в честь разрушения вашей шанхайской студии, то немедленно оказались под домашним арестом. Как именно он был устроен?

— Это было очень странно. Во-первых, я расстроился, что устраиваю вечеринку, на которую не смогу прийти сам. Больше 1000 людей собирались поприсутствовать, и еще несколько тысяч пришли бы без предварительной записи. Я известил полицию, и мне сказали: «Ну, тогда вы не пойдете. Все это слишком разрослось». «Но как я могу приглашать людей, а потом не появиться?» На что я услышал: «Очень просто, скажите, что вы под домашним арестом». «Нет-нет!» — сказал я, — такое возможно, только если я действительно буду под домашним арестом». «О,кей, но вас на вечеринке все равно не будет», — ответили в полиции. И как раз перед моим отъездом куча полицейских заявляется в комнату, в которой мы сейчас сидим, со словами: «Вы помещены под домашний арест». Я спросил, что это значит. Они ответили: «Вы не можете покинуть это здание. Мы будем находиться снаружи до тех пор, пока вечеринка не закончится». Это было смешно. Если вы поместите меня под домашний арест, то вечеринка закончена — я ведь ее хозяин. Но это был приказ. И мне пришлось остаться здесь, под домашним арестом, по требованию властей.

— И каково это было?

— Ну, я быстро понял, что это не выбьет меня из привычной жизни. Я же все равно сижу здесь каждый день. Люди приходили брать у меня интервью, я писал в твиттер. За время своего домашнего ареста я дал около 20 интервью — весь мир знал, что со мной происходит. Британский премьер-министр даже написал нашим чиновникам письмо с просьбой вспомнить о правах человека. И при всем этом за тобой следят, твой телефон прослушивают, твой банковский счет проверяют, твоя электронная почта мониторится, а на улице стоят полицейские. Все это только показывает слабость их власти. Все это так нелепо, что даже говорить не хочется — ни об их неуверенности, ни об их неумении вести диалог, ни об их отказе от любой интеллектуальной дискуссии. Партии жизненно необходим враг. И она делает тебя своим врагом — просто чтобы продлить свое существование. Это очень ироничная ситуация.

— Как думаете, не пытается ли партия на вашем примере прощупать границы дозволенного — в плане реакции мировой общественности?

— Наверняка. Сначала они сказали мне, что не знают, как со мной управляться, потому что не понимают, что мною руководит. Они всерьез, искренне спрашивали, что у меня на уме, что бы я сделал, если бы вся власть была в моих руках. У меня с ними, как видите, развернутые беседы. Теперь же люди из спецслужб говорят мне: «Ваша жизнь очень важна для нас».

— Почему?

— Они это так объяснили: «Вы очень влиятельны и делаете то, за что не берется больше никто. Вы не такой, как остальные». Но я не понимаю, почему они тогда хотят оградить меня от общества.

— Можно даже сказать, что партия уже одержима вами.

— Очень даже возможно.

— Что заставило вас выложить в интернете скан своего китайского паспорта?

— Когда ты начинаешь критиковать власть в интернете, люди начинают думать, что ты просто привлекаешь к себе внимание. Когда они понимают, что ты серьезен, то задаются вопросом, почему этот парень так искренен? Наверное, у него американское гражданство, ему ничего не грозит. Я устал от этих предположений — и выложил копию паспорта, чтобы всем стало ясно: у меня могут быть те же проблемы, что и у всех. И у меня начались проблемы. Отношение власти изменилось. Первое, что делают все китайские знаменитости — добиваются защиты для себя и своих родных. У меня тоже была такая возможность, но я ею не воспользовался, и власть начала задаваться вопросом, почему.

— Вы сняли очень провокационную документалку про Ян Цзя (казненного в 2008-м за убийство шести шанхайских полицейских). Почему вам была так важна эта тема?

— Он был самым обычным человеком, просто прохожим — и большая судебная машина не дала ему ни одного шанса. Я всегда испытываю сомнения насчет таких громких дел. Почему этот мальчишка убил шестерых полицейских — и это в коммунистическом государстве, еще и за несколько недель до Олимпиады? Что с ним произошло? Что тут не так? Все считали, что его нужно казнить, — он же убил полицейских. Классическая китайская месть. Но я пытался показать, что с ним должны обращаться как с подозреваемым, пока не докажут его вину. Если нет презумпции невиновности, то каждый может оказаться в тюрьме в любой момент. И это был идеальный пример. Никто и не думал обсуждать это дело. Я же написал в своем блоге 60 статей, доказывая свою точку зрения. И они не прошли незамеченными. Да, юношу казнили. Но дискуссия не умерла.

— Что случилось с вами в Ченгду (Ай, по его словам, был избит полицией центра Сычуаньской области в конце 2009-го; он перенес тяжелое сотрясение мозга и был позже прооперирован в Германии)?

— (после долгой паузы) Во время нашего расследования волонтеров арестовывали и избивали почти 30 раз. В итоге они даже предъявили одному человеку обвинение. Это был писатель, который вел собственное расследование детских гибелей. Я даже не был с ним знаком. Его адвокат попросил меня заступиться за него на процессе, и я согласился. У меня было много материала и было что сказать. Мы приехали в Ченгду, и тут в 3 часа ночи перед днем суда в наш номер ворвалась полиция. Я был очень зол, мы с ними разругались и были избиты. А после суда нас без лишних слов отпустили — видимо, они пытались помешать нам попасть на процесс. Мы подали много жалоб и апелляций — но никто не стал рассматривать дело. «Никто вас не бил, — говорили они. — Это была игра воображения». Представляете, как они ведут диалог! Я говорю: «Слушайте, полиция избила человека. Я не прошу многого — лишь извинений в свой адрес. Но если вы говорите, что ничего не случилось, тогда уже вся ваша система становится моей проблемой». Понимаете? Эта система не в состоянии воспринимать голые факты. Они пытаются покрыть одну маленькую ошибку и тем самым совершают куда большую. Это происходит по всему Китаю — никто ни за что не в состоянии взять ответственность, ведь вся слава все равно достается партии… Как и все ошибки и неудачи.

— Вас злит или расстраивает, что поколение, выросшее после Тяньаньмэня, помогло Китаю совершить экономический скачок, но при этом отказалось от социальной борьбы?

— Думаю, оно просто стало жертвой системы. Людям словно закрывали глаза и уши, пряча от них реальное положение дел в мире. Это типичный результат действия нашей системы. Чтобы быть успешной, она считает, что должна сохранять такой порядок вещей. Это ужасно, отвратительно, глупо, но они верят, что наше «немощное общество» должно сидеть тише воды, ниже травы.

— События на площади Тяньаньмэнь могут повториться?

— Такую демонстрацию, как была в 1989-м, сейчас уже не представишь. Оглядываясь назад, я искренне сожалею, что тогда у меня не было выраженных политических взглядов. Я рос с поколением своего отца, жил в Нью-Йорке, в демократическом обществе. А с изнанкой нашей политсистемы я столкнулся, только когда взялся за архитектуру. Как они заключают сделки. Как продают землю. Как богатеют. Как делают деньги. Я увидел тех, кто извлекает прибыль, и тех, кто из-за этого страдает. Увидел, что у людей нет возможности требовать то, что принадлежит им по праву. Архитектура вообще существует только в рамках общества и возможна только в диалоге с властью. Архитектура очень политизирована — прямо как стадион «Птичье гнездо» в Пекине.

— Вы не сожалели о том, что приняли участие в планировке стадиона?

— Сожалею? Нет. Олимпиада была для Китая шансом войти в гораздо большую международную семью. И это строительство, правда, стало для нас важной вехой — другое дело, что правительство этим шансом воспользовалось просто ужасно. Простым гражданам нет от этих построек никакой радости. Олимпиада же просто оказалась упражнением в госпропаганде — и очень успешным. Из-за своей политической чувствительности я отстранился от всего этого за год до церемонии открытия — чувствовал себя марионеткой. Было странно. Один журналист спросил, пойду ли я на церемонию, я же ответил: «Нет, все это выглядит смехотворно!» В газетах написали: «Дизайнер Олимпийского стадиона бойкотирует игры!».

— Эффектный заголовок.

— Да, но из-за того, что все здесь молчат, пресса жадно за это ухватилась, и я стал очень заметной фигурой. Но стоило мне посмотреть церемонию открытия Игр, как я понял, что был прав. Китай все больше превращается в полицейское государство. Это тоталитарная страна, способная на множество экономических чудес, но не способная сделать своих граждан хоть немного счастливее.

— Вы создаете очень тонкое, амбивалентное искусство. Но амбивалентность может стать орудием пропаганды. Позволите зачитать отрывок из рецензии China Daily на вашу выставку «Семена подсолнуха» в Тэйт Модерн?

— Они что, правда напечатали на нее рецензию? Я этого не знал.

— Там говорится: «Захватывающая природа этой работы… подталкивает нас к тому, чтобы задать себе вопрос: незначительны ли мы или просто бессильны, когда не действуем сообща?»

— (взрывается хохотом) Это очень смешной отрывок.

— Вы этого эффекта добивались?

— Люди вправе воспринимать мою работу так, как им вздумается, и важно, чтобы у них были собственные интерпретации. Может быть, этому рецензенту нужно было вставить что-то такое, чтобы статья прошла редактуру. Многие молодые журналисты стремятся упомянуть меня хоть как-нибудь — не пройдет в заголовок, так вставить в текст статьи, спрятать под маской политпропаганды. Они хотят напоминать обо мне, и я замечаю эти попытки. Жалкие попытки, но уж какие есть.

— Люди многого ждут от вас. Вы к этому готовы?

— Давление всегда есть. Но ты чувствуешь себя сильнее, когда понимаешь, что на тебя возложены надежды многих людей, и тебя это заражает. Если ты можешь улучшить жизнь других людей, то нельзя молчать.

— Что же вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что у молодых китайцев должны быть равные возможности, что они не должны бояться вызовов, что они должны жить своей, свободной жизнью, а не приказами верхушки государства. Я просто хочу, чтобы люди могли вести духовную, независимую жизнь — пускай бедную, но свою. Это не так уж и много.

Джейк Хэмилтон/Time Out London