Морфий

Россия. 1917 год. Только что защитившийся, новенький, с иголочки доктор в очках и с чемоданом под мышкой сходит на провинциальной — даже платформы нет — станции неподалеку от города Углича. Михаил Алексеевич Поляков (Бичевин) должен заступить на покинутую немцем Леопольдом Леопольдовичем должность врача местной земской больницы (предшественник сбежал от войны с революцией в родную Неметчину). К должностным обязанностям юный врач подходит как взрослый, с полной отдачей. Принимает больных, совершает сложные хирургические операции, консультируясь с учебником, заводит амуры с одной разбитной пациенткой, пьет чай с вареньем и мимоходом подсаживается на морфий, увлекая в бездну сестру милосердия Аннушку (Дапкунайте).

«Морфий», поставленный по первому сценарию погибшего Сергея Бодрова, по всей видимости, крайне личное и больное для Алексея Балабанова кино. Даже не кино, а дань памяти. Картина красиво снята и богата фактурой. Но бодровский сценарий перенесен на экран фактически слово в слово (только финал у Балабанова другой), и эта дотошность вряд ли идет фильму на пользу. Сюжета как такового нет, герои ходят тенями. При этом, как история одной зависимости, «Морфий» — кино новаторское. Именно потому, что зрителю, привыкшему к обычной для наркодрам изощренности, здесь смотреть особенно не на что. Сожаления, изумления или хотя бы раздражения гибельная страсть доктора Полякова не вызывает. Саморазрушение по Балабанову — процесс будничный, заурядный. Жил, кололся, устал, умер. Морфий глушит в пациенте боль, а вместе с ней — органы чувств, сужает сознание, помогая устраниться от окружающего кошмара. А вокруг настоящая балабановская круговерть: конец великой эпохи, революция, дифтерит, отпиленные ноги и принятые роды, нестрашная порнография под тошнотворно-сладковатые песни Вертинского и погоревший в буквальном смысле барин (Гармаш). И хоть бы грамм злости, хоть бы капля жалости… Ни-че-го. «Морфий», при всем своем напускном гиньоле, вызывает чувств не больше, чем чужой фотоальбом. Именно так он по большому счету и сконструирован. Главки с лапидарными названиями типа «Первый укол», «Первая ампутация», «Волки», «Вьюга», «Зима» через затемнения сменяют друг друга — жизнь без остановок проходит мимо. Это кино в его зачаточном состоянии, на пороге рождения из фотографии — от прибытия поезда в начале до занюханного зала с какой-то комической дребеденью в финале. Зритель, как и главный герой истории, оказывается в положении морфиниста-постороннего. Без чувств. И понятно, почему за словом «конец» здесь следуют титры без музыки. А дальше полная тьма, тишина и покой. То, что доктор прописал.