Алексей Бородин: «Я все пропускаю через себя»

— Три пьесы за один вечер — это риск…

— Риск есть всегда. Полноценная трилогия, и каждая часть в четырех-пяти актах. Мы попытались не сократить, а спрессовать эту историю. Ведь театр для того и существует, чтобы усилить и раскрыть для зрителя всю мощь драматургии. И есть надежда, что этот риск будет оправдан.

— В трилогии очевидны параллели с сюжетом «Орестеи» Эсхила, а в спектакле?

— Отражения греческой трагедии дают нам возможность увидеть нас сегодняшних. Рок как античное понятие, с которым невозможно сражаться, и сегодня существует, человек, несмотря ни на что, пытается вырваться за пределы его власти. Возможно, благодаря этому история Электры вдруг и совершенно конкретно начинает задевать нас.

— Как сегодня можно играть откровенную страстность героев О’Нила?

— Мне кажется, что О’Нил, несмотря на всю экзальтацию его героев, обнаруживает очень важное качество — самоиронию. По-моему, Немирович предложил играть «Карамазовых» как Шекспира в пиджаках. Мне очень нравится это выражение, и я актерам сразу сказал: «У нас должен быть Эсхил в пиджаках». Все, что кипит в нас, почти никогда не проявляется внешне. Вулкан, который только готовится к извержению, но пока не действующий. Не важно, Гражданская война в Америке, 30-е годы О’Нила, наше время или Троянская война.

— Финал пьесы не оставляет надежды. Вы ее видите?

— У всех героев пьесы есть свои мечты, цели и надежды, совершенно несбыточные. Но и мы, и зритель одновременно должны понимать, что достичь мечты — невозможно. Все ищут выхода, а выхода нет. И если это принять, получится не так мало. Именно в этом подлинная мощь трагедии. Она обязана заканчиваться жестоко и резко.

— Каждый спектакль — автопортрет режиссера. Вы смотрите в это зеркало, и что вы видите там?

— Я понимаю, что ситуация в данном конкретном случае и в более широком — безвыходна. И, как ни странно, мой позитив сейчас связан с этой мыслью. Когда мы понимаем, что ситуация неразрешима и не разрешится, — только тогда мы начинаем жить. У Бетховена есть такая фраза: «Жизнь есть трагедия. Ура!». Парадокс, но в нем есть потрясающая сила. В творчестве как в жизни: только понимая безвыходность положения, можно стать внутренне свободным.

— РАМТ — удивительный театр: какую бы пьесу какой бы режиссер ни ставил — все равно получается рамтовский спектакль. В чем секрет?

— Нет ни одной пьесы, что ставилась бы в на шем театре, которая не задевала бы меня лично. Я никогда не соглашаюсь, если не пойму, что сам хотел бы ее поставить. И я никогда не позову режиссера, работы которого меня бы сильно не задевали. Я все пропускаю через себя.

— А в чем радость вашей работы?

— Когда энергия актеров и все компоненты спектакля — пластика, музыка, пространство — начинают работать вместе и возникает свободное импровизационное чувство. Конечно, когда оно возникает на репетициях — я радуюсь. Но это колоссальная работа.

Фото Михаила Гутермана