«У нас просвещенный феодализм»
— В вашем «Дне опричника» Россия ориентирована на Китай, в повести «Метель» китайцы спасли героя от смерти — почему в «Теллурии» вы вдруг решили написать о Европе?
— Она мне ближе. На Востоке я бывал, конечно, и он мне интересен, но я с ним никак не связан: ни языком, ни географией. Я жил в Японии, но не могу сказать, что знаю Японию. А европейцев я все-таки знаю и знаю, как их описывать. Европейские страхи мне знакомы. Идея мира «Теллурии» лежит скорее в сфере стилистически интуитивного. Ведь это мир раздробленный. А если есть чему дробиться, то, наверное, все-таки Европе. Там есть некая целостность, чего, кстати, уже нет в постсоветской России. А чтобы адекватно описать дробящийся Китай, нужно быть китайцем.
— Герои 50 глав вашего романа существуют сами по себе, говорят на своем языке и друг с другом не пересекается. Это продолжение темы раздробленности?
— Это логически связано с сюжетом и идеей: мир начал дробиться на части, и описывать его единым языком с линейным развитием невозможно. Если мир состоит из осколков, он должен быть описан языком осколков.
— А теперешняя Россия на каком языке говорит?
— На языке подворотни. Я везде его слышу: на улице, в телевизоре, в новостях, когда слушаю политиков. Если бы чиновник времен Чехова услышал нынешнего чиновника, он бы сильно удивился. Вообще, услышать интеллигентную речь все труднее. Подворотня плюс технологизмы и юридизмы — вот современный русский язык. Грубо говоря: быть правильным пацаном, сечь хайтековскую фишку и следить, чтобы тебя не кинули, — вот девиз современного постсоветского человека.
Читать также:
— 5 фильмов по сценариям Владимира Сорокина
— Рецензия на книгу «Теллурия»
— Три ключевые книги Владимира Сорокина
— Начиная с «Опричника» в ваших книгах внимательные читатели любят видеть не просто фантастику, а отражение действительности. Не кажется ли вам, что и к «Теллурии» это отчасти применимо? Например, идея, что империи сейчас быть не может и менталитет современного человека это: «щей горшок да сам большой»?
— И «моя хата с краю». Да! Ветры будущего пахнут таким миром. Если вы заглянете в московское метро или европейское кафе, то увидите, что люди сидят, уткнувшись в гаджеты. Раздробление уже произошло, мир атомизируется. Границы будут проложены там, где кончается privacy человека. Мир будет дробиться еще сильнее — на государства-квартиры, государства человеческого размера. Идея некоего общего коллективного счастья, связанного, например, с прогрессом, с интеграцией, — обречена. Нет европейца, который не сказал бы, что Евросоюз обречен. В Европе вообще государства как таковые находятся на периферии зрения людей. Люди не очень-то идеологизированы, и слова «родина», «государство», «патриотизм» у европейцев вызывают зевоту. Я ничего не предсказываю. Я просто интуитивно чувствую этот коллективный страх перед раздроблением, распадом. Как это будет — никто не знает. Но можно пофантазировать на бумаге. «Теллурия» — это одна из фантазий на эту тему.
— Новое Средневековье — так принято определять время действия ваших последних книг и «Теллурии» в том числе. Почему именно оно, и следует ли ждать Возрождения, Просвещения?
— Если говорить о России, то мы и не покидали Средневековья. У нас просвещенный феодализм. Здесь не надо ничего придумывать. Страна поделена между феодалами, наводнена опричниками, простой люд записан в холопья, этика отношений — феодальная. Но в Европе это тоже уже начинает проявляться: страх перед исламизацией заставляет людей быть жестче, ксенофобия нарастает. А посмотрите на теперешние российско-голландские отношения. Я не удивляюсь, если завтра в Голландии написают на дверь российского посла, а у нас накакают под дверью голландского. И обе эти двери будут сильно пахнуть Средневековьем… Переиздание «Молота ведьм» — не за горами. Я это чувствую скорее на уровне интуиции, чем логики. Но если говорить о «Теллурии», то это роман не только о Средневековье. Мир меняется быстро и неожиданным образом. Почему это другой мир по сравнению с «Опричником» и «Метелью»? Потому что в «Опричнике» предпринята попытка возродить имперскую идею. Но она не жизнеспособна в принципе. Империя развалится как Великая русская стена — ее попросту разворуют. Имперская идея не может объединить людей с гаджетами. Айфон и имперская идея в принципе не совместны. А вот феодализм и айфон — вполне сосуществующие феномены. Когда я писал «Теллурию», я вспоминал работу Босха «Воз сена» — «Мир — это стог сена: каждый хватает сколько сможет». И каждый будет тянуть свой технологический пучок с этого воза. Даже стилистически, если взять, например, этику общения политиков 50–60 лет назад, то сейчас мы увидим, что все скатывается к средневековой риторике, к противостоянию феодалов: у кого больше челяди, угодий, у кого лучше охота.
— «Опричник» — повесть страшная, «Метель» — холодная. «Теллурия», казалось бы, на них похожа, но когда дочитываешь роман до конца, становится светло и спокойно.
— Потому что, при всей необычности этого мира, он человеческого размера. Это книжка о способности человека оставаться самим собой в любом мире. И там нет тотальных идеологий, нет сверхидей. Ну, кроме теллурового гвоздя. Но идея наркотического трипа тоже сугубо человеческого размера — не может быть коллективных трипов. В «Метели» действительно сжималось сердце — жалко было несчастных людей и маленьких лошадей. Там русское непреодолимое пространство, оно — больше человека, враждебно ему. А в «Теллурии» человеку уже некуда спешить: империи развалились, надо решать сугубо личные проблемы.
— Наркотик теллур в романе — метафора если не счастья, то полноты бытия. А за пределами наркотрипа счастье возможно?
— Все наркотические вещества — это попытка обретения счастья, конечно. Но от теллура они все отличаются, потому что дают не счастье, а опьянение. Человек не контролирует себя — он полностью во власти наркотика. А здесь наоборот: человек управляет своими желаниями и имеет возможность выбирать. Я придумал наркотик, который больше, чем наркотик. Человек может купить себе кусок счастья — серебристый гвоздик — и воплотить собственные мечты.
— Но может случиться bad trip…
— Да, но чем-то надо заплатить. Наркоманы ведь тоже платят — ломкой и разрушением. С теллуром все более радикально. Один мой персонаж сравнивает теллур с рыбой фугу. У нее очень вкусное, необычное мясо. Но регулярно какое-то количество людей умирает, отравившись. Однако людям хочется попробовать эту рыбу…
— Среди огромного множества персонажей «Теллурии» есть те, что вам близки? Может быть, герой последней главы, который уходит жить в лес?
— Я всех их люблю и понимаю. Да, наверное, здоровый эскапизм мне близок. Я люблю уединиться от городского шума, но мой герой радикальнее. Это уже почти подвиг: жить одному в лесу. Надо быть физически, а главное — психически здоровым человеком. И быть стоиком, потому что жизнь в лесу довольно суровая. Я это хорошо знаю, потому что у меня дедушка был лесником, последние годы жил один.
— Так вот откуда в ваших текстах метафоры и пассажи про охоту — как правильно разделывать и выдерживать подстреленную дичь. А я гадала, как охотничьи навыки сочетаются в вас с вегетарианством.
— Сейчас я уже ем мясо. Это было связано с литературными задачами — я был вегетарианцем, когда писал «Ледяную трилогию». Надо сказать, что литература — наркотик посильнее теллура. Когда ты работаешь, он забирает всего тебя, и ты уже начинаешь что-то менять в жизни. Во всяком случае, у меня так происходит. Я думаю, что есть много здоровых писателей, которые пописали, оттолкнулись от стола, забыли и пошли в фитнес. Мне же надо погрузиться в процесс, отождествиться с ним. Я только сейчас начинаю отходить от «Теллурии».
— И что вы сделали с собой, когда ее писали?
— Ничего особенного, просто старался работать каждый день с утра и до обеда, но мои домашние говорили, что я был в несколько необычном состоянии.