Валерий Тодоровский: «Мы стали как все»
— После выхода «Оттепели» прошел уже почти год. На некотором отдалении как вам кажется, что удалось, а что нет?
— Когда смотришь свой фильм по истечении какого-то времени, всегда находится тысяча вещей, которые бы ты изменил. Это нормальная история для любого фильма, а для сериала особенно: все снимается очень быстро, по огромному количеству сцен в день, и ты по умолчанию не можешь достичь совершенства. Но в итоге я счастлив, что я это сделал, что наконец сам снял сериал, и не какой-то любой, а который хотел, и что он оказался востребован зрителем, причем самым разным зрителем. Как я понял, сериал смотрели и прогрессивные зрители, и люди попроще, и он оказался понят и даже любим. Для меня это большое личное достижение. И я теперь могу любому режиссеру говорить: «Прости, я тоже снимал сериал и знаю, как это делается, не надо тут меня разводить!» Вот и все!
— Насколько индустрия готова выдавать сериалы такого качества более-менее регулярно? Или это пока возможно, так сказать, только в режиме подвига?
— Я вот наблюдаю сейчас явный бум сериальных амбиций: режиссеры серьезные пошли, которые поняли, что это не стыдно, не второсортно, что здесь можно самовыражаться и оставаться верным себе, — и это хороший знак. Плохой знак в том, что огромное количество трэша снимается и хавается зрителем. Вообще, поднятие планки качества не может зависеть от амбиций отдельных людей — как если бы условный Борис Хлебников взял и сделал для условного канала ТНТ штучную вещь. Но массово качество поднимется только тогда, когда люди перестанут смотреть трэш, когда вдруг выяснится, что они начали выключать телевизор или переключаться. Неизбежно во всем мире происходит размежевание каналов по интересам: если ты что-то снимаешь для HBO, то ты работаешь на публику HBO, у которой есть четкий портрет, если работаешь на ABC — это другая история. И каналы в этих условиях могут себе позволить делать более экспериментальные и смелые, более художественные иногда вещи, потому что они не рассчитывают понравиться всем. Невозможно снять сериал, который понравится одновременно подросткам, домохозяйкам, отставным военным, интеллектуалам, ученым… Чем уже аудитория, тем выше будет качество. Но, несмотря на все это, я вижу, что амбиции растут. Явно растут.
— Невозможно же все время выдавать один только трэш.
— Почему же? Возможно. Если ты возглавляешь канал и понимаешь, что тебе нужно выпустить 600 часов в год, то ты никогда не будешь стремиться к тому, чтобы все 600 были качественными — это невозможно. Даже 200 часов невозможно. Каналов мало, а контента нужно много. Когда люди начинают рассказывать про «Настоящий детектив», например, они обычно не говорят, что это всего восемь серий, что их показывают раз в неделю,— каждая подается как событие. Когда валовое производство перейдет в штучное, тогда и амбиции изменятся. Сейчас любой телевизионный начальник, которому нужно каждый вечер забивать эфирную сетку несколькими часами контента, понимает, что стопроцентного качества на все эти часы ему не добиться. Однако, когда зритель устанет все это смотреть, он запросит все что угодно, но другое: хоть развлекательное шоу, хоть новости — и тогда сразу придет осознание, что лучше снимать десять штучных, более сложных сериалов в год, сериалов-событий, чем сто проходных.
— «Оттепель» и «Географ глобус пропил», другой ваш успешный прошлогодний проект, судя по любви зрителей, уловили цайтгайст. При этом действие первой картины происходит в 1960-е, а второй — в провинциальном безвременье, в вечных 90-х. А запрос на современность вообще чувствуется?
— Запрос возникает в момент прорыва. Никому не хочется специально про современность, но, как только возникнет реальный прорыв на эту тему, сразу все захотят про современность, и выйдет еще десять похожих сериалов. Запрос формируется нами и политикой телеканалов — они должны решиться. Есть вещи проверенные, а есть рискованные, и любая современность — это риск, если мы говорим про попытку реальной рефлексии, а не про жанровые сюжеты из серии «ветеран приехал в родной город и навел там порядок». Насколько люди хотят смотреть про себя, про свою жизнь и свои проблемы, никто не знает. Вообще-то считается, что зритель садится к телевизору, чтобы вытеснить свою реальную жизнь, но не рассказывать о ней совсем — значит впасть в забвение, олигофрению. Поэтому я хочу это сделать и буду пытаться. Кроме этого, если говорить об «Оттепели» и «Географе» при всей разности этих проектов, мне было важно не столько даже отразить эпоху, сколько рассказать про людей с таким тревожно-непонятным определением, как интеллигенция. Я вдруг обнаружил, что количество фильмов про полицейских, силовиков, врачей каких-то простых, про кого угодно зашкаливает — а почему не рассказать про кинематографистов? Причем показать их такими, какими я их вижу: пьющими, изменяющими женам, неидеальными, но творческими при этом. Как герой Хабенского — тоже, по сути, интеллигент, учитель. Поэтому есть желание об этих людях рассказывать. В Советском Союзе было огромное количество фильмов про людей интеллектуального труда, а видели ли вы современный сериал об айтишниках, например? Или о клерках, обычных офисных служащих, которых сейчас очень много? Что это за люди, чем они живут, насколько это будущее наше или нет? Ничего. Непаханые поля. Надо иметь смелость рассказать о них правду — ну или хотя бы половину правды. Четверть правды, что-то, что хотя бы отдаленно напоминало реальность, которая нас окружает.
— Киноиндустрия 10 лет назад была полна оптимизма — первые российские блокбастеры, новая волна фестивальных режиссеров. Сейчас же этот оптимизм куда-то схлынул и сменился затяжной депрессией. Почему так получилось?
— Это общемировой процесс, не только наша история. Кино все более и более смещается в направлении аттракциона — проще говоря, к «Трансформерам»: дорого, богато, бессмысленно, но зритель платит не за смыслы, а за развлечение. Все остальное — это либо маленькое фестивальное кино, у которого во всем мире есть свой нишевый, артхаусный прокат (которого у нас, к сожалению, нет), либо то, что находится посередине: и не «Трансформеры», и не артхаус. Настоящее кино — как советская классика, как лучшие американские фильмы, драмы, условный «Крестный отец». Сегодня прокатчики и в России, и во всем остальном мире говорят, что драме не место на киноэкране, потому что люди на нее не идут. Какой выход нашелся? Телек. Когда Стивен Содерберг идет на ТВ снимать «Больницу Никербокер», которую мы все сейчас смотрим, он получает карт-бланш, возможность снимать все, что ему вздумается и как вздумается. Сделай он «Больницу Никербокер» в формате двухчасового фильма, она бы провалилась в прокате на 99%. Но он получает на ТВ творческую свободу и огромную аудиторию — потому что люди, которые любят его фильмы, есть во всем мире. Просто в кино они не готовы идти. А включить телевизор — да. Кроме того, наш пессимизм еще связан с тем, что были наивные амбиции у многих: если просто снять хороший фильм, его будут смотреть. Не будут. Мы стали как все. Да, в Советском Союзе могло выйти «Зеркало» Тарковского, на которое из-за вала зрителей было не по- пасть,— но это эффект закрытой страны: человек мог ничего в кино не понимать, но ломиться в зал ради глотка воздуха. Но прошло 25 лет, и выяснилось, что просто хорошего кино недостаточно, что зрители — те же подростки, что и везде, что они жрут тот же попкорн, что они хотят поржать на очень простой комедии, что честное, рефлексирующее кино на большом экране не нужно. Мы перестали быть страной, где на Тарковского ломятся. Но мы же не знаем, какой была бы ситуация, если бы в Советском Союзе выходили и «Звездные войны», и «Челюсти». Собирали ли бы тогда просто хорошие, не зрелищные фильмы кассу? Выход мне видится на телевидении — я бы сказал, что лучшие люди сейчас идут туда. В кино же если ты хочешь снять что-то свое, то это должно быть очень дешевое, за маленькие деньги, может быть, и с хорошими артистами — им же тоже хочется иногда и в чем-то серьезном сыграть. Все остальное будет аттракционом. Мы вернулись к Люмьерам, Мельесу, только вместо поезда зритель уже впечатляется атомной ракетой.