Максим Диденко и черный русский мир

Направо пойдешь, налево пойдешь, прямо пойдешь… – квест, или бродилка Максима Диденко по мотивам пушкинского «Дубровского», поставленная в особняке Спиридоновых, предлагает зрителям выбрать один из трех маршрутов. Для тех, кто получает маску совы, героем становится помещик Троекуров; есть еще олени и лисы – линия Маши и Дубровского. «Иммерсивный спектакль» означает, что каждый зритель будет вовлечен в действие. Впрочем, как и в русской сказке, выбора у зрителей нет. На ту же мысль наводит табличка при входе: «В этом доме сходят с ума», и еловые лапы, которыми выстелен пол у лестницы, и зеркальная крышка гроба, поставленная на попá – так, что каждый входящий, видит свое отражение.

Любитель черной клоунады, актер и перформер, попробовавший себя в режиссуре в театре АХЕ и сплавляющий визуальный театр с пластическим, Максим Диденко от спектакля к спектаклю все точнее нащупывает свой язык. Кровавая бабелевская «Конармия», в которой тектонический сдвиг времени передан не словами, а рваной, вздыбленной пластикой актеров студии Дмитрия Брусникина; «Идиот», поставленный в Театре наций в жанре черной клоунады – так, что Мышкиным вполне естественно оказывается легкая и бесстрашная Ингеборга Дапкунайте. Сегодня Максим Диденко – один из самых ярких режиссеров нового поколения, скрещивающий драму с невербальным театром. В конце прошлого сезона в «Гоголь-центре» вышел визуально и музыкально изысканный, очень горький спектакль «Пастернак. Сестра моя – жизнь». В нем Диденко взглянул на судьбу Бориса Пастернака сквозь «Зеркало» Тарковского и «Цвет граната» Параджанова, добавив к ним хорошую дозу сарказма. Спектакль о судьбе конкретной личности стал размышлением о судьбе Поэта, живущего во времена тирана. 

В сентябре в Воронеже в рамках «АРТ-ЛАБОРАТОРИИ» – совместного проекта фестиваля TERRITORIЯ и компании СИБУР – показали пластический перформанс «Широка страна моя родная», сделанный Диденко по тексту Дмитрия Пригова со студентами Воронежского института искусств. 45-минутный спектакль – сплав народных распевов и мейерхольдовской биомеханики, с помощью которой режиссер осмысляет и концептуальный текст Пригова, и историю нашей страны. 

А всего пару дней спустя в красивом московском особняке, когда-то построенном чиновником Спиридоновым специально для приемов, Диденко предлагает зрителю не столько путешествие по страницам повести Пушкина, сколько погружение в омут под названием «русский мир». Этакую квинтэссенцию русской жизни, в которой мотивов Достоевского и Сорокина, пожалуй, даже больше, чем Пушкина. 

Вот помещик-самодур Кирилла Петрович Троекуров (Владимир Дель) в золоченой рубашке – новый (или старый?) русский бес, явный привет Федору Палычу Карамазову из нашумевших мхатовских «Карамазовых» Константина Богомолова. Вот спальня для барских утех с огромной мятой кроватью и зеркалом над ней. Вспоминается фрагмент «Теллурии» – тот, где горничная обожала подглядывать за предающимися греху постояльцами. Кроме спальни есть у Кириллы Петровича и свой крепостной гарем – в небольшой комнате по деревянным нарам рассажены огромные, срамного вида, куклы, которых слуги кладут в призывных позах на стол или швыряют в объятия зрителям. Троекуров, плотоядно поглядывая, все кричит что-то о душе. «Черт», «жена», «дух» – написано в углу комнаты, где кто-нибудь из челяди норовит затянуть в пляс зазевавшуюся зрительницу, а крепостная девка ищет спасения в объятиях зрителей-мужчин, выбирая, кто покрепче да помужественней. 

Все здесь замешано на веселом, задорном насилии, от которого не уберечься и которое хореографу Евгению Кулагину и прекрасной команде артистов удается облечь в форму танца. После гарема, охоты и схватки с «настоящим» мишкой (его, под улюлюканье публики, застрелят в упор), щедрый Троекуров приглашает закусить – на черную кухню, где стараниями художницы спектакля Марии Трегубовой даже пельмени черного цвета. Развлечение для зрителей: наперегонки набивать пельменями рот троекуровским слугам, да запивать их водкой, дух которой конденсируется на тесной кухне так, что голова идет кругом.

В зале для танцев стоит огромный стол, по которому расхаживает ставшая при жизни тенью Маша (Равшана Куркова). На этом же столе в финале застрелят Дубровского (Владимир Кошевой), а потом случайно перестреляют друг друга – да так, что пятна крови проступят на стенах, потолках, даже на зеркале в спальне. 
И только черный ангел, она же утопленница Мими (Юлия Лобода) – красотка, согнутая от греха и горя в дугу, будет шелестеть обвисшими крыльями, выпроваживая всех вон. Под звуки сирены и голос, призывающий публику немедленно покинуть помещение. Такая она, русская жизнь: налетит, заговорит о душе, насильно напоит и накормит, испугает, а как попробуешь в ней чуть-чуть разобраться – выбросит вон. Хорошо, если целым останешься. 

Из беседы с Максимом Диденко

«Черный русский» – это Пушкин?

В сегодняшнем мире русский, если смотреть глазами европейца: дикий, неотесанный, агрессивный. Мы сейчас такие «негры мира». Вот я и хочу исследовать, что нас заставляет такими быть. Так что «черный русский» – это не только Пушкин, это некое явление. 

Вы готовы уехать и работать в Европе?

Я иногда работаю за границей, начинаю говорить по-английски, и понимаю, что у меня сразу меняется механизм мышления. В этом смысле я, хоть и занимаюсь невербальным театром, все-таки привязан к языковой среде. При этом я ощущаю себя космополитом, я не готов отгораживаться от всего мира. 

Вы начинали в театре «DEREVO» у Антона Адасинского, но не слишком похожи на режиссера-деспота. Как появляются ваши спектакли: вы сочиняете их вместе с артистами, или все готово заранее, а исполнители копируют предложенный вами рисунок?

Я действительно прошел путь от тоталитарной режиссуры к более демократичной. В «DEREVO» я пришел как артист – потому что в СПГАТИ нас учили только драматическому театру, а я занимался разными видами танца. У Антона Адасинского было несколько совместных проектов с АХЕ, театром более демократичным, там и началась моя режиссерская жизнь. Не думаю, что я деспот: на первом этапе репетиций я всегда максимально демократичен с артистами – мне важно, чтобы они были авторами своих партитур и своих персонажей. Стараюсь меньше говорить – дать людям возможность самим встретиться с материалом. Но уже потом, когда собираю спектакль, делаю это достаточно жестко, хотя стараюсь обходиться без насилия. Мне вообще кажется, что во время работы все должны быть счастливы. 

В вашем спектакле «Пастернак. Сестра моя – жизнь» есть Сталин, вернее, молодой Коба – будущий вождь народов подбрасывает земной шар как мячик…

Кирилл Серебренников репетировал параллельно с нами свой спектакль – и поэтому с самого начала сказал, что ему нужно точное распределение ролей. И я сразу подумал, что среди персонажей должен быть Сталин. Роль получили два молодых артиста, Риналь Мухаметов и Никита Кукушкин – мне показалось, что Сталин должен быть пластичным и обаятельным. Сейчас часто пытаются переосмыслить историю, ставят ему памятники, всячески высветляют его образ – я подумал, что надо бы довести это до предела: превратить Сталина в такого солнечного клоуна. Поделился с кем-то идеей, а мне ответили: «А, так ты взял это у Чаплина – он так делал Гитлера в «Великом диктаторе». Тогда я решил идти до конца – и придумал этот номер с шаром.

Вы занимаетесь невербальным театром, но пока ставите только классику – ведь даже «Широка страна моя родная» Дмитрия Пригова – концептуальный текст, написанный еще в 1974-м. Современные тексты вас не привлекают?

В текстах, о которых вы говорите, я ощущаю некую плотность – понимаю, что с ними делать. А с современными произведениями пока не получается. Мне вообще, если честно, сложно подсоединиться к сегодняшней реальности. Я не очень понимаю, как делать то, что называется «актуальность и злободневность».