Линор Горалик: «Я бы хотела, чтобы зритель не знал ничего»

— Расскажите, когда вы начали работать над экспонатами, которые представлены на этой выставке?

— Эта выставка объединяет работы примерно за 10 лет, поэтому они все разного возраста. Первый зал посвящен воображаемой «Бумажной церкви» воображаемого города Тухачевска — старшим из этих работ лет пять. Ювелирной работе я стала учиться примерно три года назад — так что объектам в серии «-mnesia» от трех лет до трех месяцев. А некоторым вышивкам в серии «Наколки» лет десять, инсталляциям и мелкой скульптуре на втором этаже — лет шесть-семь.

— Вы изучаете теорию костюма и преподаете эту дисциплину. Интерес к ювелирке — он из этого вышел?

— Наверняка, — хотя бы потому, что я много отсматриваю и отслеживаю, и это не может не сказываться. Ну, например, я публиковала в «Теории моды» статью «Кривой в чести» — она, среди прочего, о ювелирных объектах, намеренно искажающих лицо и тело (по крайней мере, по формальному признаку эти объекты можно назвать ювелирными). А потом понимаешь, что легче просто научиться их делать — благо технический уровень у этих объектов не слишком требовательный. В конце концов, ну, паяльник, ну, наковальня, ну, окей.

— Вы дома работаете с наковальней и паяльником?

— У меня мастерская дома, да. Это маленькие наковальни, такой квадратик десять на десять сантиметров, — звучит громче, чем оно есть в реальности; я люблю работать в основном с небольшими объектами. У меня есть прекрасная паяльная лампа, романтически подаренная мужем, и небольшая сверлильная установка, в выборе которой мне помогла прекрасный ювелир Таня Чернов, когда я только начинала учиться. Слова «ювелирная мастерская» звучат очень помпезно — но в реальности на нужном мне не очень высоком уровне все это не так уж сложно. На самом деле это все не так страшно, не так сложно.

— А как вы учитесь ювелирному делу? Интернет? Курсы?

— Форумы и ютьюб. Смотрите, есть ведь тонкости, с которыми я не работаю. Я очень многих тонких технических вещей не умею, но для моих идей мне пока что хватает.
 

— Если брать и эти работы с выставки, и все остальные ваши проекты, откуда вы берете эти идеи?

— Есть разное. С одной стороны, главное, наверное — это люди вокруг, то, что они говорят и делают. У меня есть записочки, которые называются «Сквозь пальцы», я иногда их выкладываю. Это то, что говорят друзья и знакомые, что люди рассказывают о себе. Естественно, я всегда прошу разрешение на публикацию этого, и все равно меняю имена, обстоятельства и все остальное. Это один тип источника. Другой тип источника — я слушаю то, что незнакомые люди говорят в метро, кафе и других местах. В голове это меняется. Например, иногда, когда я в Москве, я сажусь в метро и езжу по кольцевой, просто слушаю, во-первых, как люди разговаривают, это очень важно — язык интонаций. Во-вторых, что люди говорят. Это не значит, что я записываю за ними их истории, но с каких-то обрывочных слов в голове может начать складываться сюжет. Так возникает большая часть короткой прозы. Вся история с городом Тухачевском — она вообще цельнокроеная, и пока она не исчерпала себя. Я очень люблю, когда что-то заканчивается в голове. Для меня это крайне важно. Я очень много делаю, потому что я хочу, чтобы какая-то жизнь перестала жить у меня в голове. История с Тухачевском явно закончится, когда я напишу или статью или маленькую книжку о бумажной церкви города Тухачевска. Я прямо чувствую, что вот эти картинки и вот эта статья — и я от него избавлюсь, эта дверь будет закрыта. И я жду этого со страстным нетерпением. А что-то просто спонтанно возникает. Это такое везение, когда тебе что-нибудь спонтанно приходит в голову.

— Ваши истории, как правило, легко расходятся по интернету после публикации. Вы ощущаете популярность?

— У меня ее нету. Популярность, на мой взгляд, это что-то, что человек ощущает как присущее ему качество. Я вообще ничего такого не чувствую. Слава богу. Я думаю, это потому что то, что я делаю — это очень камерные вещи, они интересуют очень небольшое количество людей. Мне ужасно важно, что у меня в голове есть какие-то люди. Это знакомые, я не могу их перечислить, но я их знаю. Я чувствую, что их знаю. Для них и делается все. Я с ними нахожусь в постоянном разговоре. Это предельно важно. Все остальное — ну так получается, иногда это интересно еще кому-то. Это не вещь, о которой полезно думать. И в какие-то моменты, когда ты вдруг чувствуешь обращенное на тебя большое внимание, это ужасно некомфортно, и я умею просто от него улизывать. Это бывает редко, слава богу. Надеюсь, что так и останется.
 

— Людям, которые что-то создают, часто бывает сложно перешагнуть некую линию и сделать то, что они делают, публичным. Вы помните тот момент, когда вы решились выйти в публичное пространство с вашим искусством?

— Началось все со стихов. Главные уроки публичности я получила там, и они были очень важными. Первые стихи, которые я опубликовала, я написала чуть ли не на спор, и сказать, что они были плохие — не сказать ничего. Они были чудовищные. Я рада, что интернет тогда был молод, и они куда-то канули. Они были ужасные, потому что они писались не как стихи. Это было просто, чтобы позабавить себя и своих близких. Но там произошло чудо. Три чуда. Первое — я поняла, что, когда я это делаю, это хорошо для меня. Что-то становится хорошо для меня. Второе — я не хочу писать это говно, я хочу писать хорошие стихи. Третье — божией милостью на них обратили внимание люди, которые ругали их и ругали правильно, конструктивно. И это был огромный подарок. Я их слышала, я понимала, что они говорят, и мне было понятно, почему они это говорят. Они научили меня читать. Я же совсем не знала русскую литературу. Я не из диссидентской семьи, по образованию — программист. Сначала у меня был мир советской интеллигенции, а потом израильского IT. Все, что я знала о стихах было школьной программой и что-то из Серебряного века — такие дома стояли книжки. И вот эти люди открыли мне русскую литературу. Я до сих пор читаю очень много поэзии и радуюсь этому. Но тогда был такой период — я никогда столько поэзии не читала. Передо мной открылся русский мир, реальность русской литературы. Так что это первый выход в публичное пространство я не чувствую таковым. Рунет был крошечным, это был 1996 год. Мне повезло, что про следующие тексты, которые я выкладывала, мне было у кого спросить. И они говорили мне: «Вот это не стыдно, а вот этому тексту надо полежать». «Надо полежать» означало, что я не справилась, этот текст у меня не получился.

— Думали ли вы когда-нибудь о том, как правильнее стоит преподавать и подавать поэзию детям и подросткам?

— Я никогда не думала, как преподавать поэзию. Я занимаюсь с детьми русской литературой и вообще литературой довольно много, но в формате, который называется «читательский клуб». Это совсем как у взрослых, то есть они заранее читают какой-то текст, а потом мы про него разговариваем. Это может быть курс на 16 часов, а может быть на час, и мы там разговариваем как взрослые люди. Я никогда не думала о том, как говорить о стихах. Это иначе. Я не уверена, что я умею. Но в связи с этим у меня есть мечта: я мечтаю сделать сборник, который будет называться «Взрослые стихи детей» и который будет со стихами поэтов второй половины XX века, чуть-чуть раньше, с маленькими пояснениями, ни в коем случае не с комментариями. Если господь будет милостив, я сделаю эту книгу в ближайшие два года, и мы посмотрим, что получится.

— У вас много проектов, и все они всегда очень хорошо сделаны. Возникает вопрос — как вы все успеваете?

— Это называется обсессивно-компульсивное расстройство. Я не могу ничего не делать, мне от этого страшно и плохо. Я не могу смотреть телевизор, если у меня в это время не заняты руки. Я не умею отдыхать, кроме как делать что-нибудь руками. Я просто не могу остановиться. Это может выглядеть как продуктивность, но на самом деле мне бы очень хотелось научиться останавливаться иногда. Но пока что не получается.

— Возвращаясь к выставке. Что бы вы хотели, чтобы держали у себя в голове люди, которые на нее придут?

— Мне всегда кажется, что одна из задач автора, это чтобы она работала в людьми, которые заранее ничего не держат в голове. У меня есть два прекрасных примера того, как в моем представлении работает искусство. Один: я была в Вене в музее Фрейда (их два — один в Лондоне, один в Вене). Все самое интересное из Вены было вывезено, но в Вене есть музей в его бывшей квартире, где в основном выставляют современное искусство. И вот ты ходишь по выставке, а там была выставка нескольких авторов, она очень хорошая. Ты ходишь, смотришь, все это ужасно интересно. Ты поворачиваешься — и у тебя просто перехватывает дыхание. Ты еще не видишь экспликацию, еще не видишь ничего. В углу стоит швабра, прислоненная к стене, на нее надеты женские колготки, так что свисают «ноги», а спереди повешена щетка для одежды. И это пробивает тебе голову. Это такое высказывание про тело, про быт. Это невыносимой силы вещь. А потом ты подходишь, и это Илья Кабаков. И для меня важным было, что оно сработало со мной до экспликации, до восхищения «О, это Кабаков», просто потому что это настоящее искусство. И второй пример был со мной в маленьком региональном городе. Я знала, что у них очень хорошая галерея и пошла в нее. Там было много прекрасного, и русский авангард, и всякое всякое. Я ходила по залам и с удовльствием на все смотрела. Я выхожу из зала и вижу, что в дальнем углу что-то светится. То есть буквально светится. Я туда иду, а там висит маленький Климт. Это не тот Климт, который с позолотой, это один из его ранних пейзажей. Просто он такой, что ты из дальнего угла, еще не видя, что там, понимаешь, что это чистая магия. Всегда хочешь, чтобы твои работы действовали как-то так, вне того, что называется «зрительской подготовкой». Мне кажется, я бы хотела, чтобы в идеале зритель не знал ничего, не думал ничего, просто пришел бы и посмотрел — вдруг что-то отзовется.

Линор Горалик. Выставка «Теория повседневности»
Центр моды и дизайна в Музее декоративно-прикладного и народного искусства
до 28 сентября

Подробнее о выставке можно узнать на сайте музея