Робер Лепаж: «Когда мы произносим что-то, это может получить материальное воплощение»
В новом спектакле «Липсинк» («синхронизация губ» или «воспроизведение аудиозаписи») вы исследуете человечество через спектр голосов — от первого крика ребенка до высокого бельканто…
Одна из первых фраз Евангелия, которая не вошла в Липсинк, но которая часто приходила мне в голову, — «Вначале было слово, и слово стало плотью». Я не такой уж правоверный католик, но эту фразу из Библии считаю таинством. Довольно абстрактная вещь — голос, который на самом деле есть не что иное как вибрация воздуха, производящая звук. А эта фраза Библии говорит о том, что эта абстрактная вещь может воплощаться. То есть, когда мы произносим что-то или что-то поем, когда мы упоминаем о чем-то, это может получить материальное воплощение. Вот то, что меня интригует и вдохновляет. То, что мне всегда хотелось исследовать.
Чей из голосов принадлежит Роберу Лепажу?
Я в этом спектакле не играю, я только режиссер. Но персонаж по имени Тома — довольно важный персонаж (герой второго эпизода из девяти, составляющих «Липсинк») — тот, в котором я более, чем в других, узнаю себя. Потому что философские вопросы, которые он задает себе, наиболее идентичны тем, которые возникают у меня. Вопросы, касающиеся конфликта между наукой и религией, очень занимают меня в жизни. Наука, которая должна все время доказывать. И религия, которая безо всяких доказательств пытается пробудить в нас надежду, идею о том, что после смерти жизнь не заканчивается и что-то можно изменить.
Вместе с Евгением Мироновым вы начали работу над спектаклем о жизни шевалье Эона де Бомона, сведения о роли которого в истории XVIII века столь же противоречивы, сколь и его половая идентификация. Почему вы снова обратились к персонажу, о котором уже ставили спектакль с великой Сильви Гиллем?
На самом деле эта театральная неоднозначность, двойственность жанров, которую провоцирует личность шевалье Эона и его жизнь, мне представляется неисчерпаемым источником. С Евгением я не просто ставлю мизансцены. Мы вместе участвуем в развитии спектакля. Я знаю, например, что Евгений занимался Фигаро, персонажем Бомарше, который был современником шевалье Эона и который имел на него очень серьезное влияние. Поэтому нельзя сказать, что только я могу чему-то научить Евгения. Он тоже многому учит меня.
Есть ли страны, где ваши спектакли не пользовались успехом?
Беру на себя смелость сказать: нет. Думаю, что моя работа имеет примерно одинаковый успех повсюду, но люди реагируют не на одно и то же. Среди четырех спектаклей, которые мы сыграли на прошлом Чеховском фестивале в Москве, был один — «Обратная сторона Луны», — который тронул русскую публику более остальных. По множеству вполне понятных причин. А представление того же спектакля в Корее позволило нам по-новому взглянуть на спектакль, поскольку корейцы идентифицировали себя с историей двух братьев. Ведь в Южной и Северной Корее живут люди одной расы, одного языка и одной культуры, которые хотят воссоединиться, как два брата, но пока переживают период взаимного непонимания. Думаю, что мой спектакль выполняет поставленную задачу тогда, когда ему удается резонировать самым разным способом на территории разных культур.