Сергей Сочивко: «Художник не должен своим дерьмом мучить зрителя»
Над чем работаете сейчас?
Подготовка к выставке в самом разгаре, что-то доделываю, что-то отсматриваю, вот, пошил себе казачьи сапоги — ичиги. На презентации у меня будут кавалеристы, казаки на конях, устроим шоу, но бегать голыми не будем и стекол бить не будем — это на Западе сейчас называется «модным искусством», а у нас — простое хулиганство, за которое пятнадцать суток нужно давать.
Чем вам так не угодило актуальное искусство?
Да нет, я ничего против не имею. Я ведь заканчивал театральное отделение и первое мое образование — театральный художник, во время учебы мы даже слов таких там не слышали: «эксперимент», «творческий поиск», «постмодернистское сознание». Вообще, я за то, чтобы у всего была профессиональная основа. Меня просто достали эти художники, которые не умеют ни писать, ни рисовать, а могут только выеживаться. Хотят клоунады — пусть в цирк идут, в театр или кино. Отталкиваясь от реалистической школы, можно гораздо больше реализовать, и это совсем нескучно, на это с удовольствием придут посмотреть. Художник не должен своим дерьмом мучить зрителя. Сегодня куда ни придешь, на картинах одни страдания какие-то, понамазано цвета непонятно куда, автор весь такой забитый, пришибленный — что это такое? Знаете, и у меня душа болит, только я это никогда не покажу, надо позитив всегда создавать, а ерунды всякой людям хватит вечером по телевизору.
А предпочтения зрителей разве не меняются?
В целом, нет, все как прежде, просто зритель сейчас в ошалелом состоянии находится — кризис, но выставки все равно проводить надо. Кризис кризисом, а жизнь идет своим чередом: я вот как работал, так и продолжаю работать, и тысячи людей, которые рядом со мной живут, продолжают заниматься любимым делом — это нас и спасает. У меня другой вопрос возникает: куда смотрели все эти экономисты, кандидаты и доктора наук, которых у нас сейчас, куда ни плюнь, почему они не могли предвидеть этот кризис? Даже мне, человеку творческому, всегда было понятно, что мы неправильно развиваемся. Чему удивляться, если в нашей стране нет своей одежды, жратвы, дорог. Поэтому выход-то один — продолжать работать. А если мы этого не делаем, то значит так оно нам надо, конечно, проще нефтью торговать. И не стоит полагаться на нашу элиту, я им вообще не верю — это те же самые люди, которые уже однажды просрали нашу страну.
В своем творчестве вы часто обращаетесь к временам белого Омска — это ностальгия?
Конечно. Я часто повторяю: чтобы идти вперед, нужно обязательно оглядываться назад. Мы уже в 1917 году отринули тот мир, который был у нас, потом предали забвению все, что было до девяностых, все мое детство и юность. Я не призываю идеализировать эти времена, кровушки налили столько, что не приведи господи. Но общество уже расплатилось за свою инертность, за неопределенность в период Гражданской войны: это и репрессии тридцатых, и загнанные и посаженные на трудодни крестьяне в колхозах. Мы за все отвечаем, за все расплачиваемся, рано или поздно. Писать старый Омск и не отражать тему казачества было бы неправильно. Омск — это столица Сибирского казачьего войска, город, основанный служивыми людьми. Да у нас и осталось не так много: кусочек старой крепости, Никольский собор, возродили Успенский кафедральный собор и Серафимо-Алексеевскую часовню, я сторонник восстановления не только военного Воскресенского собора, но и Ильинской церкви, что на Ленинской горке.
Почему мир на ваших картинах лубочный и сказочный?
А ведь все начинается со сказки, с того, как мы воспринимаем мир в детстве. С семи до семнадцати я жил в деревне, у бабушки в средней полосе России — это такая уютная глубинка, каких нет в Сибири: холмы, возвышенности, поля, болота, речушки — мои детские годы прошли в настоящей сказке. А недавно я вдруг осознал, что мой сын обделен этим, пришлось срочно покупать дачу, чтобы можно было и по лесу побегать и в баньке попариться.
На коня, наверное, его тоже посадите?
А как же! Придет время — и этому научится. Ему казачий быт и традиции нравятся. К тому же сейчас есть люди, которые этим серьезно занимаются, например атаман Шалаев в станице Радонежской, они живут среди коней.
У вас не возникало желания уехать из города в деревню?
Нет, я нашел свою стезю, здесь у меня мастерская, студенты, без них я уже не могу. Что-то я им отдаю, что-то от них получаю — у нас словно бесконечный разговор: одни заканчивают, уходят, другие поступают. Здорово это, идешь по городу и через каждые пять метров здороваешься с кем-нибудь.
Легко складываются отношения с учениками?
Нормально, я все понимаю, мы ведь все когда-то были детьми. Конечно, я испытываю некую тревогу за своих студентов: времена ведь уже не те, нет того ощущения дружбы, когда ребята со студенческой скамьи шли вместе с тобой по жизни, нет уже той радости за успехи окружающих, но, с другой стороны, у них ведь все впереди, а значит, что-то можно исправить.