Актер Сергей Дрейден: «Давно хотелось всех убить и вот нашелся бескровный способ»
Что стало решающим аргументом «за», когда вы приняли предложение Хлебникова играть в «Сумасшедшей помощи»?
Во-первых, его «Свободное плавание», которое я впервые посмотрел в Гамбурге, у своего друга Юры Колтуна. Смотрели мы в полной тишине, и я периодически ловил себя на мысли, что, если сейчас Юра или его супруга скажут что-то не то про фильм, я возьму вещи и уеду. Но они тоже были зачарованы фильмом. А когда я прочел сценарий «Помощи» (безукоризненный!) и встретился с Борей, то он мне безумно понравился сразу. У него такие глаза — я очень люблю такие глаза — немножко мохнатенькие такие глаза. Бархатные. И свет из них какой-то. И улыбка замечательная. За Хлебникова было все, а против — ничего не было.
Говорят, Хлебников ваших с Евгением Сытым персонажей называет крокодилом Геной и Чебурашкой…
Вообще, Женю я воспринимаю как реинкарнацию Вити Михайлова, с которым мы работали в фильмах «Фонтан» и «Окно в Париж». Витя — и в житейском плане, и во всяком — был богатейшей души мужик. И удивительной органики актер — как будто и не актер. Вити не стало, и я уже не надеялся, что у меня когда-нибудь будет такой партнер. И когда я увидел Женю Сытого, то обнаружил в нем ту же артистичность — подспудную. Сытый (это его псевдоним, настоящей фамилии я не знаю) — из кемеровского театра «Ложа», когда-то затеянного Гришковцом. А сейчас он этим театром руководит. Женя — не парниковый артист, на актера он не учился, у него в семье все — шахтеры, и он учился на начальника шахты. Авторы почти лишили его текста в «Сумасшедшей помощи», хотя сценарий писали непосредственно на него. Потому что опыт работы с Женей в «Свободном плавании» показал, что он способен выучить любое количество текста. Но сказать его не может — он его пересказывает. У него и в театре манера такая — он знает, про что надо говорить, но всякий раз импровизирует. Поэтому мне пришлось разговаривать без умолку — за нас двоих — про человечество, про добро и зло…
Удалось ли вам уже выйти из образа?
Было бы легче не выходить из этого образа — так легче жить. Мне давно хотелось всех убить, и вот наконец-то нашелся бескровный способ! У всякого нормального человека есть так называемый лестничный ум. Это когда человек пришел, ему нахамили, он проглотил, смолчал, вышел на лестницу и начинает внутренний монолог: «Я вам покажу…» У меня это очень развито. Но я уже научился это переводить в творческое русло. Я все запоминаю — случаи, внутренние монологи, осмысливаю, как с этим быть. Как говорится, мир бесконечен, а я — один. Могу сорваться на ком-то и влипнуть в историю. Вот вчера вечером еду на велосипеде с собакой в корзинке за спиной, стоит у обочины иномарка с потушенными огнями. Подъезжаю к машине, дверца внезапно открывается, из нее выходит дегенерат. Я резко торможу, чтобы не влететь в дверь, пытаясь его объехать, велосипед наклоняется, собаку выкидывает из корзинки — представляете, если бы сзади ехала машина? Два трупа. В его глазах на секунду появился испуг оттого, что он увидел мое лицо. Я знаю это лицо. Я бы его убил! Он даже не извинился. Этих людей исправить нельзя. Поэтому единственный путь борьбы — находить этому художественное применение. Когда я восемь лет жил в Старом Петергофе и ездил в электричках, то часто выступал перед пассажирами — и с речами обращался, и стыдил. Долго мог что-то нудеть, потом уставал, на меня плевали, смеялись. Я это уже прошел, давно.
Вам интересно играть в стилистике doc и verbatim? А как же театральность? Как же «сцена, приподнятая над залом»?
Я сам, когда ездил в электричках, записывал разговоры людей для каких-то этюдов. На основании услышанного составлял предложения, тексты. Даже думал, что я — писатель. Потом эти разговоры мне надоели — люди же просто болтают, а не мыслят. Рассказывают либо об общественном, либо о своем неприхотливом быте, либо про болезни. Конечно, это можно анализировать и синтезировать. Но думаю, что над этим надо очень серьезно работать. Чехов в своих записных книжках не просто фиксировал, а записывал уже художественные наброски. Эти потоки говорения должны не улицу из себя выдыхать, а театральное искусство.