Романтики против машины

В свежем номере журнала «Мск.Собака.ru». В продаже со 2 ноября.


Тридцатилетние, сделавшие ставку на пиар и тиражи, обнаружили, что находятся не у кормушки, а у разбитого корыта. Оказалось, их даже нельзя назвать поколением. Они — аудитория: их замеряли, вычисляли и продавали. А они продавались. И их можно было просчитать. Но нефтедоллар, который тоже можно было продать и просчитать, слег с лихорадкой. Многое изменилось и в культуре, из которой десять лет строили машину по переработке людей в рейтинг. МАШИНА СЛОМАЛАСЬ. А вместе с ней из времени выпали ее «рабочие», у которых кончилось топливо — легкие деньги и не осталось запасных деталей — настоящих идей. Мир, который они строили десять лет, оказался глянцевыми декорациями, — рабочие сцены разобрали его за год. Голая сцена выглядела неприглядно: все сфабрикованное лопнуло, все искусственное ушло. Но на сцене остались не хипстеры и не золотая молодежь, а романтики.


РОМАНТИКИ ЗНАЮТ, ЧТО ТАКОЕ ИДЕИ, И НЕ ПРИЗНАЮТ РЕЙТИНГОВ. Их сложно замерить, потому что их нельзя купить. Они не хотят нравиться и не гонятся за бюджетами и славой. Они делают свое дело, которое им никто не навязывал, они сами себе его придумали. Романтики знают, что труд круче, чем треп.


ПОКОЛЕНИЕ ДВАДЦАТИЛЕТНИХ ОТКАЗАЛОСЬ ОТ СИСТЕМЫ И ВЫБРАЛО СВОБОДУ.


Привет 1960-м и оттепели! История повторяется, и идеалы возвращаются. Молодые любопытны и хотят учиться — они не согласны жертвовать принципами свободы ради машины. Эпоха рейтинга закончилась.Настала эпоха личности.
МУЗЫКАНТ ИЛЬЯ ЛАГУТЕНКО, ХУДОЖНИК ВЛАД МОНРО, ПИСАТЕЛЬ ИЛЬЯ СТОГОВ, КИНОПРОДЮСЕР ЕЛЕНА ЯЦУРА И ДИЗАЙНЕР ДАНИЛА ПОЛЯКОВ всегда выбирали себя, а не систему. У них много общего с новыми героями: они не предают свои идеалы и готовы за них бороться.

Владислав: У меня ощущение, что романтики исчезли. Я возвращался из Москвы в Питер, чтобы узнать, есть ли молодые художники, такие же отвлеченные от конъюнктуры, какими были мы в свое время. Но во время походов по выставкам убедился, что все делается из расчета и сообщества художников нет.

Андрей: Разве романтику нужно сообщество?

Владислав: Наверное, нет. Но во времена нонконформизма вся протестующая братия — панки, хиппи, художники — группировалась, нам казалось интересным противостоять кому-то сообща.

Григорий: Сейчас такое невозможно. Сейчас вообще очень сложно определить, чему надо противостоять. А что касается мест — не стоит идти в те места, о которых пишет пресса, их надо искать. Мне тоже всегда не хватало чего-то живого. Было ощущение, что я хожу не туда, что вот рядом подвал и там-то на самом деле все и происходит. Но в конце концов на эти места тебя просто выводит. Не так давно, например, в Петербурге появилось волшебное место «Рускомплект» на Старо-Петергофском проспекте — такая антигалерея и антиклуб.

Андрей: К сожалению, подобные места недолговечны. Как только они оказываются засвечены, находятся люди, которые хотят либо на них заработать, либо избавиться от них, чтобы тоже заработать. В Москве на Краснопресненской улице был отличный Музей кино, но потом по соседству открыли несколько казино, и в итоге музей переселился куда-то на окраину, перестав быть мощным культурным центром.

Владислав: Зовите меня обязательно в «Рускомплект», пока он существует! Я специально для этого вернулся в родной город, как Дракула в Румынию, чтобы к чему-то такому здесь присосаться.

Григорий: А кого, по-вашему, сегодня можно назвать машиной в пространстве контемпорари-арта?

Владислав: Например, Дубосарского и Виноградова. Я был свидетелем того, как во время акции на ярмарке Frieze в Лондоне они за полчаса написали картину два на полтора метра. Вообще, в «тучные» годы многие художники стали ассоциировать себя не с собратьями по цеху, а с людьми, которые покупали их работы. Это был вопрос денег. И сейчас ситуация не изменилась.

Андрей: Есть большой соблазн стать машиной. Потому что от молодого художника все начинают чего-то ждать и хотеть. Приходится напоминать себе, что ты никому не должен, и не участвовать в этой выставочной гонке.

Владислав: И слава богу, что вы в ней не участвуете. Выставочная индустрия у нас ужасна, «Винзавод» — это же гетто современного искусства. В свое время мать
пыталась заставить меня работать на заводе. Я проходил туда целую неделю — к станкам через проходную. В результате я сбежал из дома в сквот. Но недавно с ужасом обнаружил, что вновь пять дней в неделю прохожу через проходную — на «Винзаводе». Молодежь работает там, делая копии для бедных с западных брендов вроде Мэтью Барни или Джеффа Кунса. Не чувствуется никакой связи между произведением и сделавшим его человеком.

Григорий: Я недавно понял, почему с галеристами сложно вести деловые переговоры. На самом деле они заинтересованы не в них! Они претендуют на… дружбу, на твой
духовный мир. Мне это не подходит, но тот, кому такое общение удается, становится успешным. Лично для себя я осознал, что надо просто много и качественно трудиться.

Владислав: Согласен. Для меня критерий не успешность, а понимание и эмоциональный отзыв от людей, которых я считаю авторитетами. Совершенно не нужно, чтобы это распространялось дальше. И галеристы действительно люди из других миров. Кто-то из них раньше был директором шашлычной, а теперь пытается объявить себя человеком искусства, потому что это модно. Или девушка-галеристка: у нее супруг миллионер, у мужа — молодые любовницы. Поскольку по возрасту она не подходит на роль поп-звезды, ей покупают галерею. Эти люди мои духовные враги. Поэтому мне кажется, что для настоящего художника так называемая успешность — фиаско. А вот мне интересно, какое значение для вас имеет религия?

Григорий: Мне не совсем понятно, что понимать под словом «религия». Большинство людей очень странно выражают свои религиозные чувства, используя их как повод для агрессии. В этом плане я не религиозный, а убежденный человек. Я убежден, что в наше время, делая что-то настоящее, ты бросаешь вызов всеобщей человеческойсерости и быдлизму. От художника моего поколения требуется глобальный протест, критика нашего существования, причем всегда позитивная. Но при этом мы неварвары, мы в этом пространстве искусства что-то вроде катакомбных христиан.

Андрей: Я не хожу в церковь, но признаю этические ограничения в искусстве. Например, за работу группы AES+F, выставленную в «Гараже», с неопознанными трупами,
которые они сняли в морге, а потом на компьютере одели в дизайнерскую одежду, я готов был им морду набить. Художник может ставить себя в экстремальные условия,так что, если бы они покончили с собой и их тела одели в модные бренды, я бы это понял. Но использовать для такого других людей аморально.

Владислав: А вы ставили себя в экстремальные условия?

Андрей: Я делал перформанс «По кругу». В опалубку из досок был налит жидкий цемент, в центр вбит колышек, к нему привязана веревка, а другой ее конец я обмотал вокруг своего пояса. И четыре часа я ходил кругами по постепенно застывающему цементу. Когда я начинал уставать и мои движения становились медленнее, цемент застывал быстрее. Это метафора жизни, посвященная моей бабушке, которая недавно умерла. Но я не хотел кого-то шокировать, потому что для меня процесс творчества — это на самом деле процесс познания.

Владислав: Знаете, я хочу записать ваши электронные адреса. Я рад, что в молодом поколении есть художники, которые не желают быть щупальцами арт-спрута.




Елена: Я смотрела ваш фильм «Высокие чувства». Как получился этот проект?

Владислав: Просто сценаристу нашей студии HHG попался рассказ Аркадия Арканова, написанный еще в 1960-е годы. Это текст о школьниках, которые разочаровываются в первой любви. Она его основательно переработала, переписала финал, и получилась новая история. Через год нам удалось запуститься, и когда короткометражка вышла, она стала брать призы на фестивалях по всем позициям: режиссура Леонида Пляскина, сценарий, операторская работа, актеры. «Чувства» довольно эпатажны, потому что в студенческих работах — а мы тогда еще были студентами Университета кино и телевидения — обычно не показывают секс и другие запретные темы. Но успех пришел, конечно, не из-за эпатажа, а из-за того, что в картине оказалось нечто, что наш учитель Сергей Сельянов называет «киновеществом». Высекли Божью искру.

Елена: Как Арканов отнесся к вашей версии?

Владислав: У него в рассказе последняя фраза: «Просто мне нравилась одна девочка». А у нас кино заканчивается сценой любви втроем. Он очень внимательно по смотрел и сказал: «Ну, можно трактовать и так». В общем, одобрил.

Елена: Вы фильм и в Канны возили?

Владислав: Через некоторое время мы поняли, что тема нравственного падения нами не закрыта, она только намечена в коротком метре. И решили снять полнометражную картину, в которой первый фильм станет одной из четырех новелл. Министерство культуры как раз проводило конкурс проектов, которые находятся в стадии разработки и могут представлять Россию на кинорынке, ежегодно проходящем в Каннах во время кинофестиваля. Нас отметили, и так мы оказались на этом кинофоруме. Но денег пока не нашли, сейчас это довольно трудно.

Елена: Ну, искать деньги на фильмы было тяжело всегда. Я стала заниматься этим делом в 1990-е, когда в российском кино рухнула даже видимость благополучия, потому
что благополучия не было уже давно.

Владислав: Что вы имеете в виду?

Елена: У нас неправильно читают историю советского кино. В истории кинематографа — три экономические революции: появление собственно фильмов, потом — звука, а потом — буквально одновременное появление в 1972—1974 годах долби-звука, мультиплекса и понятия «блокбастер». В СССР эту революцию просто просмотрели. К 1991 году мы отставали от мирового кинопроцесса на двадцать лет. И если говорить о выходе для вашего поколения, то он как раз в преодолении этого разрыва, который только увеличивается, в первую очередь за счет доморощенного образования. О чем говорить, если специальность «звукорежиссер» появилась во ВГИКе всего пять лет назад?

Владислав: Я согласен. Я в восторге от «Все умрут, а я останусь» Гай-Германики: это интересно и по теме — про взсролеющих девочек-гопниц — и по форме, но в вузах так не снимают. По-моему, во ВГИКе запрещают так снимать.

Елена: «Все умрут…» и другие хорошие фильмы — это большая редкость. Возьмем за пример французскую киноиндустрию, одну из самых сильных. Почему она стала таковой? Потому что во французских школах есть предмет «кино». Потому что один из самых почетных призов Каннского кинофестиваля — приз Министерства образования Франции, и картина, которая его получит, будет показана в образовательных учреждениях. Потому что существует закон, по которому кинотеатр должен быть в зоне досягаемости для любого деревенского жителя, то есть на расстоянии не больше чем столько-то километров. Потому что есть программа, которая борется с коррупцией в деле выдачи грантов. Там поддерживают национальный кинемато граф, и это огромная история, которая дает одну из лучших киношкол в мире. У нас ничего этого нет. Русские умудряются сводить политику в области кинематографа к вопросу, сколько государство
даст под кино миллионов, триста или триста пятьдесят. Ваше поколение должно лоббировать создание системы. А то смотреть на международных кинофестивалях наши короткометражки после польских, немецких, французских — это просто позор.

Владислав: И с чего начинать?

Елена: Не стесняться быть по-настоящему крутыми. В том числе уметь признаваться, что вы чего-то не умеете: самый мощный сдерживающий рычаг — это непомерные амбиции. У нас есть три режиссера, которые могут снимать сложнопостановочные фильмы, — Федор
Бондарчук, Тимур Бекмамбетов, Филипп Янковский, — и ни один никогда не стеснялся чего-то не знать в своем ремесле.

Владислав: У нас все хотят быть Тарковскими, хотя Тарковский жил позавчера. Сейчас уже поздно хотеть стать даже Ларсом фон Триером или Тони Скоттом. Надо понять, что мы будем жить завтра. Знаете, это очень заметно, что знание киноязыка у нас не соответствует европейскому уровню. Ведь можно снимать отличное недорогое кино на видео, но для этого надо понимать природу носителя. Мне очень понравился американский фильм «Район номер девять» Нила Бломкампа. Он снят на «цифру», но природа «цифры»использована по полной: фильм стилизован под телевизионный репортаж. А недавно я видел наш исторический фильм, снятый на мини-диви. Это смотрится ужасно, как театр на экране. Хотя мне кажется, те, кто сейчас хочет чему-то научиться, еще не знают чему.

Елена: Достаточно зайти на сайт киношколы при Калифорнийском университете, чтобы понять, как устроено лучшее в мире кинообразование. Этого — столько часов, того-то — столько часов.

Владислав: То есть вы рекомендуете учиться самостоятельно. Быть романтиками, а не машинами?

Елена: Быть романтиком — возможное решение. Во всяком случае я рекомендую саморазвитие и постоянное движение.


Илья: Когда мне позвонили, я подумал, что молодым в паре буду я и мне нужно разговаривать с Борисом Стругацким или Даниилом Граниным. Это превращение в матерого произошло незаметно. А о социальной роли вашего поколения, Олег, я прежде думал мало. Когда пару лет назад я работал на телевидении, то впервые в жизни оказался не самым младшим в редакции. Я смотрел на своих корреспондентов с большим вниманием. Они всем интересовались и много читали — почти все, что выходило. Сначала они меня порадовали, но потом я пригляделся повнимательнее и понял, что они такие же уебаны, как и большинство остальных людей. И перестал думать о вашем поколении хорошо. Ну, может, сейчас опять начну. Расскажите мне про себя. Вот что вы окончили?

Олег: Университет культуры и искусств. Самую общую специальность, культурологию.

Илья: Как вальяжно, мол, культурология — это ни о чем.

Олег: Ну, если говорить о поколениях, то сейчас люди больше идут на конкретные специальности. Чтобы не просто закручивать шурупы, а знать, как это делать наилучшим способом.

Илья: Я противник обобщений. Пока мы разговариваем, кто-то понял, что не станет теоретиком, будет работать только руками, а кто-то понял, что он теоретик. А остальные девять выпили пива и смотрят телевизор.

Олег: Действительно, непонятно, по каким критериям определять поколение. Мне кажется, для этого нужно сильное социальное событие: война, перестройка.

Илья: Но тут опять проблема. Например, я родом из 1990-х. И главный современный писатель — Захар Прилепин — оттуда же. Он ученик Лимонова. А мне с лимоновцами не о чем разговаривать, для меня это инопланетяне с зелеными рогами.

Олег: Когда вы начинали, издаваться было легче ?

Илья: Издаваться cложно было и тогда, и сейчас, но по разным причинам. В конце 1990-х все опубликованные романы являлись вариациями одного сюжета. Про то, что хороший парень пошел воевать в Чечню, Вьетнам, Афганистан (подставь свое); у него осталась сестра, подруга, невеста (подставь свое); и какая-нибудь сука — чеченская, армянская, еврейская (подставь свое) — эту девушку изнасиловала, купила, посадила на наркотики (подставь свое). А потом парень возвращается, и… Поскольку мой роман «Мачо не плачут» был не похож на эту историю, никто не понимал, как его продавать. Я сломал эту стену с превеликим трудом, после того как устроился пресс-секретарем в издательство «Амфора». А вам как удалось издаться?

Олег: Я год отсылал Brand издателям по имейлу. Из тридцати ответили два или три -отрицательно. Потом я обратился в немецкое агентство, которое занимается правами
русских писателей на Западе. И в нем мне посоветовали отправить роман в журналы «Новый мир» и «Знамя». Там его, к моему удивлению, опубликовали. Книга вызвала резонанс, и ее уже напечатали в издательстве «Колибри».

Илья: Мне кажется, молодым авторам трудно издать роман потому, что они хотят издать именно роман. Это абсолютно отжившая литературная форма. В журналах часто есть рубрика, герои которой рассказывают, что они читают. Один — Кастанеду, другой — историю панк-рока, третий — газеты. Но никто не читает романы. Первая фраза книги «Все смешалось в доме Облонских» — это наименее удачный маркетинговый ход сегодня. Если я напишу историю метрополитена или историю чая, это будет в тему. Но не роман.

Олег: Не соглашусь. Все равно весь нон-фикшн построен по форме романа, истории.

Илья: Там нет выдуманных людей. Вот какая первая фраза в вашей книге?

Олег: Она начинается со сведений об Энди Уорхоле. Энди Уорхол — художник словацкого происхождения, родился 6 августа 1928 года в Питтсбурге.

Илья: Вот видите.

Олег: Естественно, роман будет меняться. В XX веке он уже отстранился от читателя и стал себе на уме. Но он не обязательно умрет, просто будут эксперименты с формой. Роман должен удивлять, и тогда он выживет.

Илья: Давайте о другом. У меня есть приятель — Митя Глуховский, фантаст. Он начинает день с того, что смотрит в «Яндексе», сколько упоминаний о нем в новостях. Вам хочется такой славы?

Олег: Нет. Конечно, как и любому писателю, мне не хочется, чтобы меня читали двести человек. Но, с другой стороны, не хочется, чтобы читали и миллионы: я не думаю, что
миллионы могут быть правы.

Илья: Есть много книг про потного дикаря, который карабкается наверх, — «Это я — Эдичка» Лимонова, например. Вот сейчас герой напишет роман и всех порвет. А надо писать о том, что происходит после того, как роман написан. Потому что наверху ничего нет. Глуховский считает, что там что-то есть, но он просто не долез до конца. Это в Москве принято поддерживать иллюзии. А в Петербурге — нет: там, где в октябре идет снег, не хочется начинать день с новостей о себе в «Яндексе». Тем более что наверняка прочитаешь какой-нибудь матюг.

Олег: У Глуховского вышло продолжение у «Метро 2033».

Илья: «Мачо не плачут» в свое время был продан тиражом сто пятьдесят тысяч экземпляров за считанные недели. И мне предлагали очень большие бабки за роман
«Мачо не плачут — 2». Но я не могу согласиться, потому что за этим последует «Мачо не плачут — 3», а потом «Мачо не плачут — 17». Это проблема. Писать то, что не продается, — будешь бедным, писать то, что продается, — сам себя будешь чувствовать дураком. С другой стороны, Сергей Шнуров записал очень свежий альбом «Дачники», под который на саммите в Петербурге танцевали одиннадцать первых леди. Потом решил искать новые ходы, и что? Хочется сказать ему: «Сергей, не надо экспериментов, запиши “Дачники-2”».

Олег: В сиквелах нет ничего плохого. Если бы вы внутренне созрели для продолжения, написали бы. Может, в завершение вы, как человек опытный, дадите мне совет?

Илья: Если вы хотите складывать слова в предложения, я советую вам идти работать в журнал. Писать романы — тухлое занятие, лучше лобзиком выпиливать. Вот так.
Но тогда уж и вы дайте мне, разваливающемуся Терминатору-2, совет от Терминатора-3.

Олег: Надо стараться. Я другого способа не знаю.

Илья: Мудро.


Алексей: Что вы делали десять лет назад?

Данила: Я в группе «Демо» пахал, мы всю страну объездили.

Нуца: Для меня это времена «Птюча», я в Грузии жила.

Алексей: А я в это время учился. Я помню, что уже существовала Неделя высокой моды. Ее три кита — Греков, Юдашкин, Зайцев. Я лично не могу представить, чтобы Данила сделал тогда свою безумную домашнюю коллекцию с отверстиями для половых органов, снял проект с Алексеем Киселевым, где он голый и с женской грудью, и выпустил это книгой.

Данила: Да это не могло быть реализовано даже два года назад. У нас же тогда были проблемы. Эту книгу собирались выпускать другие люди. Планировали рекламу, билборды. Это происходило, как раз когда Медведев должен был прийти. Знаете, есть книга «Большой словарь мата» этого, как его…

Алексей: Плуцера-Сарно?

Данила: Да! Так вот он думал дать деньги, но потом вдруг уехал в еврейскую столицу. Он испугался. Все боятся власти. Вплоть до того, что даже вот на эти «сиськи-письки»
дать денег — и то до сих пор боятся. Поэтому все финансировал Леша (Киселев. — Прим. ред.). И печатали в Германии.

Алексей: Это, конечно, грустно… Нуца, ты кто: мясная машина или человек?

Нуца: Что?!

Алексей: У Сорокина есть книга «23000». Утопия о том, что существуют только двадцать три тысячи людей, а все остальные — мясные машины. И вот эти двадцать три тысячи ищут друг друга, пробуждая Человека ледяным молотом. Ну так вот, кто мы: мясные машины или лучи света?

Данила: На самом деле ты всегда сначала луч света, а потом мясная машина, чтобы все задуманное осуществилось. Потом опять луч света. Для того чтобы жить, нужно быть мясной машиной, а чтобы что-то делать, нужно быть романтиком.

Алексей: Ну а сами вы что делаете?

Данила: Я точно не знаю. Все делаю: снимаюсь в проектах, которые придумал кто-то или я сам.

Нуца: Я сумки шью и коллекцию готовлю.

Алексей: А в чем, по-вашему, вызов поколению двадцатилетних?

Нуца: Знаешь, в нашем поколении есть куча персонажей, каких-то стилистов, которые переезжали в Лондон и очень быстро возвращались обратно. Поторговали в каком-то магазине и вернулись, потому что там они никому не нужны. На самом деле непонятно, зачем уезжать, когда можно здесь новое открывать. В России же куча возможностей, потому что люди вообще ничего не видели.

Алексей: Согласен. Мне искренне жаль людей, которые мечтают свалить. Вот они живут тут, мучаются и других мучают. Я недавно, читая ленту друзей в ЖЖ, взмолился: «Боже! Пусть все те, кто хочет жить в Лондоне, наконец-то туда уедут и не вернутся. Помоги им, пожалуйста».

Нуца: Папа мне как-то сказал: «Россия — это сложная школа, тебе нужно ее пройти». Родители уже очень давно живут в Афинах и меня постоянно туда зовут. Но, блин, я не вижу, что мне там делать. Здесь я могу что-то новое дать, прямо вот раз — возьми и ешь. И это продается. А если мне сегодня собраться и поехать в Европу, то надо снова все начинать с нуля.

Данила: Все сваливают из-за низкого уровня жизни, из-за нарушения прав. Но почему не решить эту проблему здесь? При этом они уезжают и гордятся, типа: «Да-а, я из России!» Ну так и живи тогда в России, и делай в России! Я так считаю.

Нуца: Такие люди, как мы, черт возьми, и торчат здесь потому, что могут что-то изменить.

Алексей: Как-то меня познакомили с продюсером Дусей Максимовой, моей ровесницей. Представили ее как человека, который любит русскую моду. А она в корне все это не уважает, смеется над всем, что происходит в моде здесь. Мы с ней спорили, конечно, и в конце она мне сказала: «Ты плохо кончишь». Я часто вспоминаю ее слова, они меня тогда очень задели. И вспоминаю я их в таком контексте: может быть, я и плохо кончу, но я хорошо начал и очень хорошо продолжаю. У меня нет никакого диссонанса, и я счастлив. В этом и есть наше кардинальное разногласие и различие. Я считаю, что задача поколения именно в том, чтобы делать здесь и сейчас.

Данила: Да, если хочется делать — надо делать. Когда есть свои мысли, есть люди, с которыми тебе интересно работать, — просто берешь и делаешь. У меня этот год был очень жестким. У меня был жесткач с самим собой. Алиса в Зазеркалье, короче. В течение этого года я обдумывал, в чем был не прав. И в итоге понял. Я всегда плыл по течению и делал все на сто процентов, а потом появился человек, который меня переубедил. Я предал свои идеалы из-за его мнения. Я, например, фанат Мадонны. Но он объяснил мне, почему ее могут не любить. И я принял точку зрения другого человека, тем самым предав свою любовь к ней. Но это меня полностью разрушило. Ведь я сильнее и делаю дела лучше, если люблю ее. Нельзя предавать мечту. И пусть говорят что угодно.

Алексей: Нуца, а ты предавала мечту?

Нуца: В какой-то момент меня сломало так же, как Данилу. Это продолжалось где-то полгода. Рядом со мной был человек, который меня постоянно тормозил. Он каждый
день мне говорил: «Ты делаешь говно, забрось свое дело». Я уже четыре года занималась сумками, но не могла их продать. Даже цену не могла назначить, потому что я знала, что это круто, а он говорил, что это отстой. А потом я выгнала его из дома, и через полгода у меня появилась огромная клиентская база и приличный доход. Я потеряла себя, а потом вновь нашла.

Данила: Иногда люди тебе специально говорят, что все плохо, что ты не справляешься, для того чтобы ты в этот момент потерял себя, а потом нашел и стал сильнее. Просто они должны быть умнее, когда тебя тыкают. Здесь тонкая грань. Кто-то может и из жизни уйти из-за таких тычков.

Нуца: Да, можно вообще себя потерять. Но если человек сильный, он, конечно, поднимется и заново родится.




Илья: Почему вы Poco_Cox?

Poco: Поко, П. К. — это на самом деле мои инициалы. Я решил так назваться еще в школе, но в моем родном городе, Северодвинске, уже был диджей Poco. Потребовалось поменять «имя», что я и сделал: прибавил Cox — так меня папа зовет.

Илья: Группа «Мумий Тролль» стала широко известна в 1997 году, после выхода альбома «Морская», хотя датой ее рождения мы считаем 16 октября 1983 года. Сейчас технологии ушли так далеко, что для известности уже не надо издавать альбом.

Poco: У меня примерно так и вышло. Альбом я еще не сделал. Я просто написал трек Culture War и разослал его шестистам друзьям в Интернете. Каждый из этих шестисот дал его прослушать как минимум еще одному человеку — получилось уже тысяча двести. И вот уже через пару недель я слышал этот трек на куче вечеринок. Помню, как-то стою в «Солянке» у бара, а две полногрудые блондинки поют мою песню, даже не подозревая, что рядом с ними — ее автор.

Илья: Вы думаете выпускать диск?

Poco: Хотелось бы. Но не обязательно на каком-то лейбле. Сейчас дебют может быть издан маленьким тиражом своими силами и роздан по друзьям или на выступлениях. Первое время можно зарабатывать концертами и улучшать качество. А потом лейбл найдет вас сам. В этом смысле меня вдохновляет пример группы Tesla Boy.

Илья: По-вашему, что значительного произошло в музыкальной индустрии за последний год?

Poco: Мне кажется, поменялись ценности. Все поняли, что деньги не такая уж устойчивая субстанция, и головы повернулись в другую сторону. Если пользоваться термином, который предложила редакция, то общество машин потеряло свой фундамент, машины оживают и преображаются в романтиков. Вы это почувствовали?

Илья: Понимаете, я последний десяток лет занимаюсь только тем, о чем грезил в детских мечтах. Я живу как живу, и мне трудно ассоциировать себя с обществом машин. Мне там неуютно, нет во мне жилки, которая обеспечивает довольное существование в нем. Моя
жизнь — рок-н-ролльная, артистическая, у нее есть свои плюсы и минусы, но это среда, где мне легче всего дышится, работается, творится и общается.

Poco: То есть вы романтик?

Илья: Романтик в том смысле, что ищу свои жемчужины исходя из своего ощущения жизни и чувства прекрасного. К примеру, я ни за что не пойду на выставку плохого художника.

Poco: А если я не разбираюсь, как понять, плохой он или нет?

Илья: Тогда нужны проводники. В нашем мире, где информации стало безумно много, нужно искать людей, которые помогут отфильтровать ее, откроют тебе глаза. Это как в тайге: там есть и ягодные места, и грибные, и женьшень, корень жизни, где-то растет, но, будучи человеком неподготовленным, ты не сможешь их найти. Один ты будешь идти по болотам, царапаться об острые ветки, попадешь в капкан, и тебя съедят звери. Вот так. А сами-то вы романтик?

Poco: Я не скажу, что машина — это плохо. У машины есть одно хорошее качество: постоянство. Она работает регулярно. Я хотел бы быть гибридом — машиноромантиком, чтобы во мне присутствовала художественная ветреность, но результат был постоянно. Я также не против бизнес-планов.

Илья: Вы думаете, что, если следовать бизнес-плану, можно добиться успеха?

Poco: Ну, план приводит в порядок мозг — просто как перечень вещей, которые надо сделать. Если не относиться к нему как к книге предсказаний Нострадамуса, то план — это полезно. Вот сейчас я познакомился с парнями-музыкантами. У меня есть план с ними работать, потому что у них в руках много… полезных рычагов.

Илья: Однако ничего невозможно просчитать до конца. То, что реально принимается людьми, от нас не зависит. Быть в нужном месте в нужный час, везение — вот что играет главную роль. Почему группа X, а не группа Y — на это нет никаких вменяемых ответов. Мы в 2009-м открываем для себя какую-то музыку конца 1970-х, абсолютно на сегодня современную, и она становится популярной, а тогда артисты и слушатели как-то не совпали. Есть люди, которые возомнили себя продюсерами, у них всегда есть ответы на то, что хорошо, что плохо, но в результате каждая песня проходит испытание временем. Вот недавно умер Майкл Джексон, король поп-музыки. Какие его песни сейчас
вспоминают? Их можно пересчитать по пальцам одной руки, и все они относятся к определенному промежутку времени.

Poco: То есть сегодня «Мумий Тролль» мог бы и не выстрелить?

Илья: У каждого большого артиста есть своя веха, но заранее просчитать, что именно станет вехой, нельзя. Двадцать лет назад страна была другая, слушатели другие, и я не уверен, что, начни мы сейчас, мы добились бы этой всенародной любви. Черт его знает. Это вещи, которые не поддаются никакому объяснению. Что нам остается? Просто быть собой — и это единственный совет, который я могу дать молодежи.