Главные события «Года Франции» в России

Живопись и скульптура

Игорь Дудинский

Пикассо гениален и ценится во всем мире в первую очередь за то, что он развернул боевые действия по всему фронту современного искусства. Не было ни одного направления, на котором бы художник ни сделал выдающегося открытия. Среди его друзей, коллег и современников были кубисты, сюрреалисты, лучисты, экспрессионисты, дадаисты и прочие «исты». Но Пикассо был и остается единственным, кто признан непревзойденным мэтром во всех ипостасях. Он сумел обобщить и интегрировать сотни рек и ручейков модернизма. Неспроста «искусствовед всех времен и народов», как его называют во Франции, Жан Кокто заметил: «Если вы хотите получать удовольствие, смотрите художников, которые вам нравятся. Но если вы хотите понять, что такое квинтэссенция современного искусства, изучайте Пикассо».

Сегодня эксперты арт-рынка единодушно называют Пикассо самым дорогим художником — объемы продаж его работ на аукционах исчисляются в сотнях миллионов долларов. Всемирная отзывчивость французской души обернулась для молодого Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуана Непомусено Марии де лос Ремедиоса Сиприано де ла Сантисимы Тринидада Мартира Патрисио Руиса (таково полное имя мастера) лютой ненавистью со стороны его собратьев по ремеслу. Каждый считал, что Пикассо «ворует» у него идеи. У Пабло по жизни не было ни одного друга. Как только Пикассо приближался к чьей-то мастерской, ее хозяин запирал дверь и притворялся, что его нет дома. А если гость был излишне навязчив, дело доходило до рукоприкладства. Сколько современников хвастают в мемуарах, как они «спустили с лестницы назойливого плагиатора».

Сколько современников хвастают в мемуарах, как они «спустили с лестницы назойливого плагиатора Пикассо».

Сегодня двухкилометровая очередь вокруг столичного Музея изобразительных искусств, в которой отстоял и я, говорит сама за себя. Так уж «счастливо» сложилось для жителей столицы, что Год Франции в России совпал с закрытием на капитальный ремонт и реконструкцию Национального Музея Пикассо во Франции, где собрано все основное наследие художника. В результате переговоров с руководством Музея Пикассо удалось договориться, что в российской экспозиции будет сделан акцент именно на той части коллекции, которая меньше всего известна отечественной публике. Например, в наших собраниях практически отсутствуют сюрреалистические работы мастера — в частности, эскизы к классике жанра «Гернике». А на выставке они представлены среди прочих 250 работ. Да и когда еще Господь предоставит нам шанс посмотреть не только привычные холсты, но и скульптуры, керамику, мозаику и прочие дерзости маэстро.

Если честно, то выставка бьет по башке и сносит крышу. Такое изобилие самого-самого мы видим впервые. Собственно, если бы не Год Франции, мы бы до сих пор так бы и воспринимали Пикассо в диапазоне от сентиментальной «Девочки на шаре» до «политического» голубя мира. Сегодня нам впервые представилась возможность посмотреть, что такое Гений во всей его полноте, широте и глубине. По словам того же Жана Кокто, «в искусстве главное не количество, а качество. Но когда речь идет о Пабло, расхожие истины опровергают сами себя. Он единственный на всем земном шаре способен с такой неистовостью и скоростью рождать невероятное количество шедевров, которые опережают время».


Балет

Анна Гордеева

Фирменная интонация Жозефа Наджа — это тяжкая депрессия, выливающаяся в отчаянную клоунаду. Родившийся в Сербии венгр вовремя переселился во Францию — но музычка Центральной Европы все так же вздергивает нервы, а из родного местечка Каньяза продолжают приходить письма о смертях друзей и одноклассников — по статистике, именно в этой деревушке наибольший процент самоубийств по всей бывшей Югославии. И фантастические, виртуознейшие спектакли Наджа, в которых его тело и тела его артистов живут с невероятной интенсивностью — костные судороги, переломы мышц — об этом вечном соблазне: не жить вообще. (В «Дневнике неизвестного», что показывали в Москве несколько лет назад, обыденность мечты о смерти была выражена самым лаконичным образом: над сценой подрагивали два абажура, в одном, как положено, была ввинчена лампочка, из другого свисал на веревочке нож).

Десять лет назад «Полуночники», сделанные по кафкианским мотивам, получили «Золотую маску» как лучший зарубежный спектакль, показанный в России. С тех пор Национальный хореографический центр Орлеана, который возглавляет Надж, приезжает к нам каждые два года. В этот раз — не просто гастроль: в юбилейный год Чеховский фестиваль заказал нескольким знаменитым режиссерам и хореографам постановки именно в честь Антона Павловича.

Новый спектакль Наджа сейчас стоит в программе под названием «Творение». Название это техническое; так — «Creation» — западные танцтеатры привычно обозначают грядущие мировые премьеры, имя которым еще не придумано, а билеты уже продаются.

Яростный и мрачный спектакль Жозефа Наджа про то, что жизнь — дерьмо.

На самом деле имя уже есть, вот только вряд ли именно оно появится на московских афишах. «Ч. или континуум-, гипотеза» — вы бы пошли в театр, увидев такое? То есть если вы не математик, не специализируетесь на теории множеств и не знаете, кто такой Георг Кантор, который так расстраивался по поводу того, что коллеги не принимали всерьез его трудов на данную тему, что угодил в психушку? Вот именно.

А пойти непременно стоит. Потому что надо же разобраться, как связаны чеховские рассказы, что взял в работу Надж, и судьба Георга Кантора. И, в очередной раз посмотрев яростный и мрачный спектакль про то, что жизнь — дерьмо, выйти на улицу и улыбнуться ясной летней ночи.



Классическая музыка

Михаил Фихтенгольц

Представьте себе следующее: вы проездом в Париже, первый раз, и за два часа отведенного времени вам нужно купить что-то сугубо французское — себе, родным, друзьям. По истечении означенных пары часов у вас в руках будет ворох подарков — типичный туристический fake, пластиковые эйфелевы башни, произведенные в Индонезии; дорогие, действительно французского производства склянки с парфюмерией, которые можно купить на Rue de Rivoli, но можно и в любом хорошем duty free. Наконец, те вещи, которые действительно продаются только здесь, редкие, иногда уникальные, которые несут дух страны, в которой они были созданы, и отпечаток неповторимого национального характера.

Музыкальная программа Года Франции — что та самая подарочная сумка. Есть всего понемногу, хотя стоит признать, что откровенной туристической лабуды все-таки нет. Есть правда, французские органисты — Даниэль Рот и Оливье Латри: хорошие ребята, честные профессионалы, которые и безо всякого Года Франции приезжали в Москву не раз и без которых, в принципе, можно было бы и обойтись. Впрочем, тут я привередничаю: москвичей игра на органе, судя по популярности органных абонементов, завораживает настолько, что по большому счету уже все равно, кто и когда приезжает, — главное, что приезжает. Роль дорогого французского парфюма выполняют братья Рено и Готье Капюсон — на данный момент ведущие французские инструменталисты, с невероятной легкостью нарезающие круги по земному шару, от Нью-Йорка до Мельбурна: скрипач Рено более предсказуемый и «правильный», виолончелист Готье — наоборот, нарочито «неправильный», чурающийся стандартов, а значит — более интересный.

Музыкальная программа «Года Франции» похожа на подарочную сумку с дешевыми сувенирами и дорогим парфюмом.

Знаменитейшая Элен Гримо меломанов не заинтересует: вне богатого социокультурного контекста (девушка отстаивает права животных и даже является заводчицей волков у себя на ферме в Коннектикуте) она просто хорошая пианистка, ничего более. Зато абсолютным must-have можно считать барочный ансамбль Les Arts Florissants под управлением уроженца американского Буффало, сильно офранцузившегося Уильяма Кристи — взрывом интереса к барочной музыке и старинным инструментам мир во многом обязан им. Плюс еще несколько способов достижения счастья — опера «Сказки Гофмана» с сильно интернациональным составом исполнителей; драматическая легенда Берлиоза «Осуждение Фауста» под управлением Владимира Федосеева и любопытнейший кунштюк a la russe: опера «Вишневый сад» пера современного французского либреттиста Филиппа Фенелона, где 90-летнего Фирса, по слухам, поет женское контральто, а гувернантку Шарлотту — наоборот, увесистый бас. Культурный шопинг удастся, вне всяких сомнений: надо только определить, чего именно вы хотите.



Литература

Анна Наринская

В конце мая из Москвы во Владивосток отправится поезд с французскими писателями. Среди заявленных пассажиров есть вполне известные: Сильви Жермен, Лоран Годе, гонкуровские лауреаты Доминик Фернандес и Жан Эшноз. Появление наших любимых Буки и Бяки, Уэльбека с Бегбедером, не запланировано, ну и бог с ними — за последние годы мы успели на них насмотреться. Хотя вообще то, что на писателя необходимо смотреть, — вопрос спорный. Некоторые писатели, представленные вживую, как раз исключительно проигрывают своим произведениям, и в этом нет ничего ни плохого, ни удивительного — писательство все же предполагает некоторую углубленность в себя и, следовательно, некоторую аутичность.

И если б не бояться банальности, то даже можно было бы сказать, что за писателя должны говорить его книги. Но в теперешней ситуации, когда всему на свете необходима презентация, включающая некоторый, пусть не развлекательный, но хотя бы событийный элемент, с этим возникает проблема. Вот, скажем, у вас культурное событие: что делать с музыкантами — понятно, с кинематографистами — понятно, с художниками — понятно. Что делать с писателями — непонятно. В последнее время у нас все чаще приходят к выводу, что их можно посадить в поезд.

Что делять с писателями — непонятно. Разве что посадить их в поезд до Владивостока.

Одна из таких наиболее запоминающихся поездок на поезде прошла года примерно полтора назад — отечественных писателей отправили из Москвы в тот же Владивосток. Тогда все спорили — насколько все это напоминает поездку советских писателей по Беломорканалу, в результате которой вышла, по определению Солженицына, «первая книга в русской истории, воспевавшая рабский труд», и стоит ли в этом мероприятии участвовать. Те, кто поехал, утверждали, что ну совершенно ничего похожего, что тут совсем другое — «писатели едут показывать себя и свои книги, едут встречаться с аудиторией, и миссия эта не столько писательская, сколько культуртрегерская». В случае с французами миссия вне всяких сомнений «не столько писательская», но от этого вся затея не выглядит более осмысленной. Зато она весело отдает Ильфом и Петровым. И повезут этих писателей по весенней тайге, и покажут их жителям Иркутска и Красноярска, и будут они по вечерам петь в вагоне: «Вниз по матушке по Волге, сюр нотр мер Вольга, по нашей матери Волге».




Наталья Кочеткова

На выставке «Место Гения», которая в июне откроется в Москве, будут представлены музеи русских и французских писателей: Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Шолохова, Луи Арагона, Эльзы Триоле, Гюстава Флобера… Ну и кому это интересно? Сужу по собственному опыту: я никогда не любила чьи бы то ни было дома-музеи — мне в них всегда было скучно.

Из всех мемориальных жилищ мне запомнился дом Льва Толстого в Хамовниках. Нас повели туда на экскурсию в 10-м классе. Нам показывали сапоги, стачанные рукою Льва Николаевича. Вдруг где-то у меня за спиной раздался грохот, и через некоторое время, пробравшись к тому месту, откуда донесся шум, я увидела торчащие из коридора длинные ноги: моя самая высокая одноклассница, не выдержав духоты низких потолков, свалилась в обморок, и теперь ее усадили на стул, чтобы привести в чувство. Стул оказался для нее слишком низким. В результате из всего музея Толстого я запомнила только потолки, ноги и сапоги.

Идти на выставку, представляющую музеи Шолохова и Флобера нужно, только если вам лично интересны эти люди.

Настоящее сердечное чувство к дому-музею я испытала в Казани на открытии дома Василия Аксенова. Возможно, потому что Аксенов был мне по-настоящему дорогим и хорошо знакомым человеком. А возможно, потому что я уже давно обзавелась собственным домом, и мне не все равно, где, что и как располагается в этом пространстве, пусть даже не у меня самой. Но я ощущала этот дом как-то очень лично. Я намертво вцепилась в главного архитектора и пытала ее, где подлинные предметы обстановки, а где «новодел». И в единственной комнате, где стол, этажерка и два кресла были «те самые», я… заплакала: тот немолодой стильный мужчина, которого я знала последние 6 лет, здесь маленьким мальчиком делал уроки за этим столом.

Ну а если говорить о Пушкине, Лермонтове, Тургеневе и тем более об Арагоне и Триоле, то идти и смотреть выставку «Место Гения» нужно только в том случае, если вам лично интересны конкретные люди. А без этого пыль веков вызовет у вас аллергический насморк.



Фотография

Олег Виденин

Все всегда хотели в Париж. В первую очередь именно туда, а не в Лондон, Токио или Амстердам. Без всякого сомнения, этот образ и соответственно стремление были сформированы литературой, кинематографом и живописью.

Я также не избежал этой участи и с детства был очарован сюжетами парижской жизни. В советские годы шансов попасть на берега Сены не было никаких. От этого образ Парижа становился еще более загадочным.

После падения железного занавеса, когда многие мечты вдруг стали осуществимы, я случайно увидел фильм о загадочном городе — бетонные квадратные здания, грязь, громыхающие поезда, летящий по тротуарам мусор, странные неприятные люди. И романтический образ вдруг рассыпался. Так в жизни бывает, в общем-то, нередко.

С таким настроением — смесью детской влюбленности и позднего разочарования в конце 90-х я впервые попал в Париж. Был декабрь, серый и слякотный. И я увидел другой Париж, новый, свой, который полюбил реально, мгновенно и на долгие годы. Это был город, которым хочется дышать.

Я люблю Париж, когда тонкие парижанки кутаются в маленькие черные пальто.

Я люблю приезжать туда исключительно поздней осенью, когда на черном асфальте мокрые желтые листья, когда с неба сыплет мелкий ситник, а тонкие парижанки кутаются в маленькие черные пальто. Я иду по мокрым тротуарам, смотрю на свинцовую Сену, иногда сажусь за уличный столик полупустого кафе, беру стакан простого красного вина и выкуриваю сигарету из отсыревшей пачки с надпись Gitanes. И снова иду дальше, куда ведут ноги и смотрят глаза. Это, конечно, очень по-русски. Вряд ли американец или немец тратят свое время в Париже именно таким образом. Они, наверное, пойдут в музеи, Мулен Руж или смотреть на художников Монмартра. А мне больше нравится улица Сент Дени. Мне снова и снова хочется погрузиться в пасмурную атмосферу моего Парижа.



Архитектура

Николай Молок

В 1920-е годы модернизм (конструктивизм по-нашему) де-факто был официальным стилем советской архитектуры. В нем строили у нас, его же и экспортировали — Константин Мельников проектировал гаражи для самого Парижа (правда, их так и не построили). По культурному обмену в Москву из Парижа отправили Ле Корбюзье — к тому времени уже генерала модернистской архитектуры.
В СССР его ждали: в 1928 году в газете «Правда» критик Давид Аркин напечатал восторженную статью «К приезду Ле Корбузье». С его появлением в Москве связывали большие надежды. И Ле Корбюзье их оправдал — он начал строить огромный (на фоне других московских строек) дом Центросоюза на Мясницкой. В помощники ему дали нашего конструктивиста Николая Колли, который, ко всеобщему удивлению, проект мэтра поправил. Таким, «исправленным и дополненным», он и стоит сегодня — лучший вид, кстати, не с Мясницкой, а с проспекта Сахарова.

Спустя три года Ле Корбузье пригласили к участию в конкурсе на проект Дворца Советов. Архитектор был воодушевлен — он рассматривал СССР как идеальное место для реализации любых, самых утопических планов — то есть у нас можно сделать все что угодно, даже то, что у них никто бы построить не дал. Он спроектировал гигантскую коробку, сильно напоминающую ЦДХ. Интересно, если был этот проект тогда осуществили, как к нему отнеслись бы наши нынешние власти — тоже предложили бы снести?

Российские граждане должны не памятник Ле Корбюзье ставить, а проклинать как автора совкового быта.

Но пока архитекторы соревновались, идеология, а вместе с ней и официальный архитектурный стиль, у нас сменились. И проект Ле Корбузье стал никому не нужен. Как и сам архитектор. Больше его не приглашали. Правда, потом, в период реабилитации модернизма, у нас вернулись к его идеям и моделям и стали по его лекалам строить ненависные хрущебы и черемушки. Строго говоря, российские граждане должны не памятник ему ставить, а проклинать как автора совкового быта. Впрочем, если бы Ле Корбузье своими глазами увидел, во что превратили его идеи, он бы и сам пришел в ужас. Тем более что к тому времени он уже подразочаровался в собственных утопиях и начал строить гармоничные здания: его капелла в Роншане — это признание ошибок и анти-корбузьевский манифест.



Театр

Николай Коляда

Для французов Россия — это где-то далеко, снежно, страшно, водка, медведи, самовар. Статья в газете Le Monde во время недавних гастролей моего театра во Франции (Николай Коляда является директором и художественным руководителем «Коляда-Театра». — Прим. Time Out) называлась «Дикий театр из Сибири». Когда они нас спрашивали «Откуда вы приехали?» и мы отвечали гордо: «Из Екатеринбурга!», французы пялились и с трудом повторяли: «Екатьерриньбюрг?!» Мол, что это и где это? И поди докажи, что у нас вообще-то почти два миллиона народу в городе живет и вообще много чего есть тут, но не в Сибири мы живем, а на Урале — разница большая для нас.

Я видел много французских спектаклей по русским пьесам: обязательно самовар, балалайка, лапти, шапки, страшные все, грязные и русские песни на ломаном языке: «Во полье берьёзя стояля! Во полье кудрьявая стоялья!» и так далее. Очень смешно. Эдаким образом передается состояние великой загадочной русской души.

Надо сказать, что нам, русским, кажется, что Франция — это центр мира и культуры. Может, мне не повезло, но я не встречал во Франции сильно образованных людей. Не то что о культуре другой страны, но и о своем-то посконном они не так уж много знают. Когда я с придыханием много раз во Франции говорил: «О, Рене Абри, изумительный французский композитор!», на меня смотрели изумленно: «А кто это?». А в России каждый человек, работающий в театре, знает это имя, и уж точно каждый русский режиссер считает своим долгом хоть кусочек из его музыки да всунуть в свой спектакль.

То же самое касается и всего другого. Французы не знают многого о себе, не интересуются — они всем довольны и так. Французы не учат другие языки, они уверены, что Франция — центр мира и все должны учить французский.

Мне нравится, что французы дико свободолюбивые: чуть что не так — сразу идут на улицу и начинают поджигать машины и бить витрины.

Нам были дико смешны французские порядки: в половине первого дня вся Франция садится обедать. И это святое. Если мы в это время ставили декорацию на сцене, то ровно в половине второго (без отговорок) выключался свет и ровно на полтора часа все затихало. И если мы просили: «А давайте еще пять минут, и мы декорацию доделаем, а?!», на нас смотрели как на идиотов. Вы что?! Обед! Святое!

То же самое с ужином: жрачка — это священный ритуал.

Спектакли во Франции начинаются после ужина, в половине девятого. Сначала — покушать, а потом — развлекаться.

Французы не толстеют. А едят много. Жутко много. Почему не толстеют — непонятно.
Французы много пьют. Жутко много. А пьяницами не становятся. Почему — непонятно.
Мне нравится, что они дико свободолюбивые: чуть что не так, чуть что неправильно, несправедливо, не по ихнему — французы идут на улицу и начинают поджигать машины и бить витрины. И сразу власть делает так, чтобы было справедливо.

Вот это правильно.

Наверное, все, что я о них сказал, это слишком субъективный взгляд, но так вот я их вижу. Впрочем, они такие же, как мы. Главное — любят театр и особенно русский театр. У нас на спектаклях в залах на 500—700 мест всегда был аншлаг. Это мне нравится очень. Потому что я сам люблю театр — и русский, и французский, и вообще любой другой.



Электронная музыка

Кирилл Шамсутдинов

Я как-то брал интервью у Лорана Гарнье. Конечно, я был знаком с творчеством Гарнье и его биографией, изложенной в книге воспоминаний «Электрошок» — этакой краткой истории электронной музыки глазами очевидца и участника событий. В общем, я отдавал себе отчет в том, что Гарнье крут, формировал мировую сцену, а конкретно французская электронная музыка благодаря ему стала таким же брендом, как тамошние шансон, вино и сыр. Но вот масштаб трагедии меня как-то совсем не трогал — ну Гарнье и Гарнье, ну ветеран, ну заслуженный — всяких видали.

Да еще при моей местечковой британофилии от француза я шовинистски ждал надменности и бахвальства. За эти мысли мне еще долго было стыдно, после того, как я понял, что это за человек. Ладно, вежливых и обаятельных людей куча, заслуженных людей тоже немало, но такой мощный заряд огня до и после того разговора я встречал считаные разы. И каждый раз разный. К примеру, у Джонни Роттена ярость за сорок лет не утихла, в Дебби Харри на троих хватит сексуальной энергии, хоть красота давно увяла, Петр Мамонов и Дэвид Тибет вообще в других реальностях живут.

Благодаря Гарнье французская электронная музыка стала таким же брендом, как тамошние шансон, сыр и вино.

А у Гарнье этот огонь в удивительной маниакальной страсти к новаторству, движению и новому опыту — ему даже слушать мои вопросы было интереснее, чем мне — его ответы. Эта динамика умножалась на железную уверенность в своих силах, в том, что он может сделать в музыке все что захочет, — это-то меня и подкупило.

Да, вот это и есть Гарнье: самоуважение, требовательность к себе и пресловутый творческий поиск, которым он занимается столько, сколько не живут.