Константин Коровин. 1861-1939

Коровин всегда был любим и отечественным искусствоведением, и зрителем – но любим спокойно, без пафоса и страсти. В нем нет ни идейности, как у предшественников-передвижников, ни дерзкого экспериментаторства, как у следующего, авангардного поколения. Это просто живопись высшей пробы – и это «просто» ставили Коровину в упрек (впрочем, признавая высочайшее мастерство) и передвижники в начале его карьеры, и авангардисты в ее конце. В 1880-е годы, когда Коровин впервые появился на художественной сцене, в моде были картины «с направлением» – художнику (как, впрочем, и писателю, и поэту), считалось, пристало бичевать общественный порок и обнажать социальные язвы. Такая публицистика от искусства породила массу шедевров – взять хоть репинских «Бурлаков на Волге» или «Всюду жизнь» Ярошенко. И продвинутый зритель, и критика неустанно совершенствовали навык «расшифровывать» картину как некое заявление о судьбах родины. А тут Коровин: пейзажи, жанровые сценки безо всякой морали, одно сплошное любование цветом, пластикой и прочими упоительными возможностями кисти и красок. «Кому нужна эта некрасивая барышня, стоящая среди березовых стволов, или эти три ничего не выражающие, пестрые девицы, позирующие перед каким-то пастушком?» – так, по свидетельству Александра Бенуа, встречала публика первые работы художника. «О красоте вообще мало было разговора, и даже совсем забыли о ее существовании. Картины Коровина, в которых художник добивался одного только красивого красочного пятна, естественно, должны были смутить многих».

Между тем Коровин, выбиваясь из тогдашнего российского мейнстрима, точно попадал в мейнстрим европейский: он стал первым русским импрессионистом. По воспоминаниям Коровина, Репин, впервые увидев одну из его картин, вынес вердикт: «Сразу видно, испанец делал: смело, сочно, с темпераментом», – и наотрез отказывался верить, что «испанец» стоит перед ним. Коровин был созвучен французским импрессионистам в любви к цвету и свету и полном отсутствии желания делать из картины манифест. Его интересовало совсем другое: мазок, фактура, светотень – и в них он достиг виртуозности.

Его упрекали, что он делает искусство для искусства, в котором нет ничего, кроме любви художника к живописи. Это и так, и не так: Коровин действительно искренне любил живопись, но в его работах безошибочно видно, что он так же искренне любил то, что писал. Любил пейзажи – веселые российские, поэтичные северные, сам Север любил и много ездил по Скандинавии. Любил своих моделей, всех – от будущей жены на картине «Бумажные фонари» до некрасивой хористки (той самой, чей портрет Репин принял за испанский). Любил музыку и театр и много лет оформлял постановки Русской частной оперы Саввы Мамонтова. Жизнь любил – все мемуаристы вспоминают его как весельчака, бонвивана, душу компании и транжиру. Несмотря на бонвиванство, работал как вол: на выставке в Русском музее более 250 предметов! Это и картины, и театральные декорации, и эскизы костюмов, и панно, украшавшие русский павильон на парижской Всемирной выставке в 1900 году. А еще был одарен как литератор, писал рассказы и, под конец жизни, мемуары – слог Коровина живой, непосредственный и «вкусный», как и его живопись. Жизнь любила художника меньше, чем он ее: и юность его прошла в бедности, и брак не удался, и один сын умер, а второй стал инвалидом, и умер Коровин в эмиграции, в Париже, практически нищим. А картины – просто праздник. Чувствуется, что выставку такого радостного художника и музейщики делали с удовольствием.

«Константин Коровин. 1861–1939»
С 10 августа, Корпус Бенуа