Фортепианный вечер Валерия Афанасьева

Пока коллеги одну за другой записывали пластинки, Валерий Афанасьев писал романы – на сегодняшний день его литературное наследие насчитывает восемь томов прозы на английском и два – на французском, и еще несколько пьес плюс комментарии к «Божественной комедии» Данте. И все это – отнюдь не графомания, как можно было бы подумать: великий Саша Соколов как-то заметил, что Афанасьев – первый русский после Набокова, у которого получается столь совершенно изъясняться на неродном языке. Привычному образу академического музыканта ученик Эмиля Гилельса соответствовал лишь по молодости, когда один за другим выигрывал труднейшие пианистические состязания. Сегодня о своем конкурсном прошлом Афанасьев, вероятно, предпочитает не вспоминать: мейнстрим для него уже давно стал ругательным словом. Вслед за Владимиром Мартыновым, назвавшим свой бестселлер «Конец времени композиторов», Афанасьев мог бы написать «Конец времени пианистов»: и на концертной эстраде, и в студии звукозаписи он оплакивает оставшийся в далеком прошлом золотой век фортепианного исполнительства.

Ключевое высказывание Афанасьева – перформанс по мотивам «Крейслерианы» Шумана, с которым пианист пару лет назад в рамках мирового турне заехал и в Петербург. Афанасьев заявляет в программе шумановский цикл, выходит на авансцену и говорит публике примерно следующее: «Я стал стар. Посмотрите на мои руки: видите, какие они жилистые и изможденные, они уже совсем не те, что раньше. Послушайте-ка лучше, как я играл раньше». После этого сентиментального спича он включает собственную запись «Крейслерианы» и уходит со сцены. Разумеется, Афанасьев скорбит не только по своей молодости, но по тому времени, когда еще можно было быть «просто пианистом», не задумываясь о всяких там художественных стратегиях. В своих рефлексиях о фортепианном прошлом Валерий Афанасьев последователен – выпустил, к примеру, диск Homages & Ecstasies, посвящение великим коллегам ХХ века. Не следует видеть в этом лишь глумление над невозможностью творчества – мол, чего стараться, играть, когда все уже сыграно в минувшем столетии.

То, чем занимается за роялем Афанасьев, – в чистом виде деконструкция: попытка через разрушение стереотипа заново осмыслить, что, зачем и как нужно играть. Темпы берутся в полтора-два раза медленнее привычных, самые хрестоматийные тексты перечитываются по складам, с напыщенным пафосом, такты перебираются глубокомысленно и сосредоточенно, как будто четки. Свои концерты Афанасьев любит предварять чтением собственных музыковедческих эссе, комментирующих программу вечера. Да и сама его игра не что иное, как комментарий – разом ко всей истории музыки и к истории ее интерпретаций. На повестке дня ближайшего лабораторно-практического занятия – три последние бетховенские фортепианные сонаты: идеальный материал для того, чтобы следить за работой парадоксальной афанасьевской мысли.