Михаил Врубель

Поскольку Третьяковка не участвует, не будет главных хитов — "Царевны-лебедь", "Сирени", "Демона сидящего" и "Демона поверженного". Зато будет "Летящий демон" и "Шестикрылый серафим", вся живопись и редко выставляемая графика из собственного собрания музея, знаменитая майолика из керамической мастерской Саввы Мамонтова в Абрамцево, скульптуры, изразцы. Специально к выставке реставрируется камин, сделанный Врубелем для Всемирной парижской выставки 1900 года. Обещают, что он останется в экспозиции музея.

Дата круглая, но празднование не носит характера общенационального торжества, и это понятно. Врубель, с одной стороны, художник в истории отечественного искусства важнейший. Вместе с Александром Ивановым он отвечает за таинственную русскую душу, а также и за ее трудную любовь-ненависть к европейской традиции. Бенуа даже назвал Врубеля единственным русским живописцем, который может тягаться с великими художниками Ренессанса. Но, с другой стороны, искусство его слишком иррационально, чтобы войти в шорт-лист предметов национальной гордости. Слишком он принадлежит Серебряному веку с его декадентским дурманом, гиперизощренностью символизма, мороком кокаиновых мистических прозрений и всякой "блаватчиной".

Восхищение и недоумение соревновались в восприятии искусства Врубеля еще при его жизни. Толстокожий рупор "народного" и социально-полезного искусства Стасов раздраженно обзывал его картины нелепым декадентским хламом. Более тонких и чувствительных зрителей Врубель по-настоящему пугал своими мистическими прозрениями, пойманными в сеть невиданной граненой живописи, превращающей иллюзорный объем картины в магический светящийся кристалл. Другим современникам Врубель казался чуть ли не пророком, визионером, ухватившим вечность за край плаща, и демиургом, заново творящим мир из хаоса. Его душевная болезнь и ранняя смерть утверждали в этих мыслях — в таком напряжении человек не мог жить долго. Блок вещал над его могилой: "Для мира остались дивные краски и причудливые чертежи, похищенные у вечности… Тех миров, которые видел он, мы еще не видели". Жизнь с искусством менялись местами. Брюсов писал, что он всю жизнь старался походить на портрет, написанный Врубелем.

Между тем аналитическому видению, заставившему его заглядывать в художественные пропасти, Врубель учился самым обычным путем — в Академии художеств у Павла Чистякова. Педагог, воспитавший целое поколение живописцев, изобрел систему преподавания, которая пользуется успехом и сейчас. Он учил видеть за поверхностью вещей их конструктивную основу, анализировать зрительные впечатления и "строить" форму, а не скользить по ее поверхности. Про Врубеля Чистяков говорил, что пирожок у него "перепекся" в аналитическом изучении формы. Врубель не только довел методу до возможного предела, но и перешагнул предел. Там, где "нормальный" глаз останавливается на поверхности формы, его живописный "анализатор" продолжал выпытывать у реальности новые подробности. Пристальность его всматривания в натуру достигала болезненного напряжения. За каждым следующим нюансом цвета и формы он открывал миллионы новых. Бесконечная прогрессия тончайших наблюдений превращала мир вокруг в переливающийся калейдоскоп осколков материи, вывернутой наизнанку и рассмотренной изнутри. Анализ становился формой галлюцинаторного зрения. Поэтому даже простой цветок излучает у Врубеля не только обычную для модерна унылую истому. Он "фонит" на беспокоящей зрителей ультра-частоте, демонстрируя то, чего нельзя увидеть глазом.

Есть люди, которые с удовольствием ныряют в это странное переживание — они почитают Врубеля величайшим мировым гением. Но есть и те, кому противопоказано это излучение. И они считают его выдающимся представителем русского символизма.