Эммануил Евзерихин

Классиков советского фоторепортажа, которые "жили" на газетной полосе, сегодня принято выставлять в музеях, персонально, как художников. Но сам Эммануил Евзерихин сильно удивился бы, если бы кто-то назвал его художником. Создатель хрестоматийных образов, намертво впечатанных в подкорку мозга советского человека, вроде "Стоять насмерть", был, конечно, солдатом. Бойцом сначала идеологического фронта, а потом реального и идеологического одновременно. Он взял в руки свое фотооружие в самом конце 1920-х еще подростком, а в конце 1970-х еще воспитывал молодую смену, разъезжая по стране с лекциями Заочного народного университета искусств.

Стало уже общим местом, что репортеры не "запечатлевают" историю, а строят ее наравне со своими заказчиками. Структуралисты давно разобрали на части этот социальный механизм и показали всем, как крутятся шестеренки: как безобидные картинки становятся инструментами насилия, подавления, власти и прочих несимпатичных концептов. Поймать за руку автора произведений самого "объективного" медиа и уличить его в подтасовывании фактов, однобокости и ангажированности ничего не стоит. Но интереснее наблюдать, как в непостановочных репортажных кадрах, снятых примитивной и капризной техникой и часто в жесточайших условиях (в Сталинграде Евзерихин снимал и проявлял пленки в 30-градусный мороз), фотограф ухитряется достичь заданных параметров. Практически тех же самых, которые в кино достигались с помощью сложных эффектов, громоздких декораций в павильонах, музыки, грима, текста. Политическая заразность из этих снимков давно выветрилась. Но минимализм средств при величии задач до сих пор вызывает душевный трепет.

Евзерихин начинал с конструктивистами. Их главным оружием был ракурс, манипуляции с "точкой зрения". В Германии Лени Рифеншталь тратила громадные бюджеты, изобретая разные хитрости: рыла яму на съемочной площадке, чтобы снимать холеные арийские тела из-под земли, или прокладывала рельсы для тележки с оператором вокруг говорящего фюрера. Евзерихин, у которого не было ничего, кроме камеры и тела, просто ложился на пол, запрокидывая голову с "фотоглазом". Получался "Горнист", размноженный потом миллионными тиражами. И тысячи юных сердец по всей стране сладко замирали, когда пионеры поднимали локоть и поворачивали вправо очередную медную трубу, пытаясь втиснуть себя в эту матрицу.

Чуть позже, когда сталинская империя вошла в стабильную фазу и проросла колосьями, кудрями, вензелями, колоннами и содранными с нью-йоркских небоскребами, Евзерихин последовал за эпохой. Его снимки московских улиц, метро, парадов, учений гражданской обороны наполнены неповторимой душноватой атмосферой цветения, изобилия, энтузиазма. А военные кадры — метафорами праведного гнева, героизма и стойкости. Прославившие его сталинградские кадры отправлялись военными самолетами в Москву и выходили в утренних газетах вместе с фронтовыми сводками Информбюро.

В 50-х Евзерихин вернулся к довоенной эстетике, но она уже теряла потенцию, стала необязательным декоративным документализмом. А зрителю эпох и рекламных гипериндустрий, которого постоянно атакуют бесчисленные сложнозакодированные образы, детски наивными кажутся даже самые удачные попытки манипулировать сознанием. Поэтому в кадрах хроники выплывает на первый план художественный аспект — композиция, светотень.