Виталий Пушницкий. “Записки с окраин империи”

Когда проекты Пушницкого пересказывают словами, получается мрачно, тяжеловесно и неадекватно. Потому что он решительно не концептуалист. Пушницкий — художник в старинном смысле слова: он внимательно наблюдает за Вселенной, пеленгует малейшие сигналы и сообщает зрителю о результатах наблюдений в пластической форме — в живописи, графике, видео. На этот раз — еще и в скульптуре. Хотя автор смертельно серьезен, никакой меланхолии, хандры или фатализма в его творениях нет, если их смотреть, а не читать про них.

При всем том Пушницкий принадлежит к редкому типу художников, которые относятся к творчеству крайне сознательно и умеют разговаривать об искусстве. Всякие там душевные и дружеские связи, то, что называется «отношения», входят в состав его искусства. Как раз из таких отношений и родился проект в «Альбоме».

Интригу и название придумал куратор — Дмитрий Пиликин, в данном случае — соавтор. На недавнем 40-летии Пушницкого он читал Бродского: «Если выпало в Империи родиться, / лучше жить в глухой провинции у моря…» И предложил сделать выставку на тему разъединенности и силы пространства, пожирающей живые голоса. Попал под настроение: Пушницкому только что случилось пережить одинокое сидение в мексиканской пустыне.

«Записки…» — инсталляция из фрагментов старых проектов и двух новых вещей Пушницкого. Старые проекты — на любимую им тему посланий в никуда — образуют «предисловие». Серия Messages 2001 года — запечатанные сургучом «открытки» неизвестному адресату с графическими штудиями римских руин. И так называемые фроттажи (2004) — оттиски, «снятые» художником с могильных плит на заброшенном кладбище, в которые путем манипуляций с фотоэмульсией внедрены полупрозрачные образы архивной фотохроники.

Специально к этой выставке Пушницкий создал огромный рисунок и деревянный рельеф из обелисков, грубо вырубленных топором. То и другое — изображения города, увиденного в необычном ракурсе — с высоты полета бомбардировщика или в бесконечной перспективе ренессансных картин. Эффект усилен драматическим устройством света — город направленно высвечен в темноте.

Если фроттажи и месседжи — это и есть «запискис окраин империи», то город, видимо, располагается в центре — в метрополии. Метафора ясная — письма адресованы неизвестно кому и неизвестно куда, так же, как само искусство. Как всегда, Пушницкий произносит здесь возвышенный монолог о времени, его связи с пространством и со смертью. Призракоподобные образы — визионерская картина совмещения разных временных слоев, назвать ли их ноосферой, обволакивающей планету вибрациями разума, или царством мертвых, населенным тенями всех некогда живших.

Талант Пушницкого — в способности сохранять трезвость и присутствие духа, вступая в художественный контакт с подобными опасными материями. В отличие от многих современных арт-шаманов, Пушницкий не боится оглядываться в прошлое. Нетерпеливые арт-агенты вроде Марата Гельмана говорят про него: хороший художник, но слишком долго выясняет отношения с традицией, багаж академического образования тянет его назад, пора бросить всю эту ерунду и двигаться вперед. Они следуют тут давней культурной привычке располагать прошлое позади, а будущее впереди.

У Пушницкого же получилось эту привычку бросить. Он имел смелость отказаться от бега на перегонки со временем. И за это получил способность видеть одно в другом — прошлое в будущем и будущее в прошлом, спокойно разглядывать этот слоеный пирог мгновений, просвечивающих друг через друга, переливающихся одно в другое. Поэтому Пушницкий любит менять точку зрения, посмотреть, например, на город в просвет между облаками или отвернуться, чтобы видеть только облака. Поэтому и руины у него — не метафора тщеты и всесилия времени, как это было в старом искусстве, а наоборот — констатация относительности власти времени и смерти.