Как жить, если вам 30 лет?
Юлия Суслова: «Полностью расслабиться и перестать просчитывать варианты»
Главный редактор «Time Out Петербург» знает все о плюсах тридцатилетия.
Я вызвалась написать про проблему тридцатилетия, потому что, во-первых, вокруг меня сплошные тридцатилетние с проблемами, во-вторых, мне самой исполнилось 30. Чувствуя себя боевым санитаром, я готова была помочь всем, кто не знал, как пережить тридцатилетие, – я-то пережила, и крайне счастливо. Я написала обличительный текст про то, что все вокруг слабаки и толстухи и что все проблемы происходят от меркантильности и расчетливости. Меня попросили добавить оптимизма. Я добавила, что и в тридцати есть свои плюсы, например относительная молодость. Смысл у текста так и не появился. И тогда я, наверное, впервые задумалась, в чем суть этой проблемы – тридцать лет.
Центральный и самый неутешительный вывод – проблема эта мучает по большей части женщин. Биологические часы не обманешь. Неизбежно наступает момент, когда мозг подает тревожный сигнал – время на исходе, пора рожать. А от кого? Предыдущее десятилетие было посвящено карьере и тусовкам, финансовая независимость напрочь забила все природные инстинкты. И вот уже 30, а муж и дети так и не случились. Моя бабушка говорила, что замуж выходить нужно как можно раньше, а то потом девки больно умные становятся. И это правда. Но нужно просто выдохнуть. То есть полностью расслабиться и перестать просчитывать варианты. Тогда и муж подтянется, и дети родятся. И поверьте мне: стать мамой не диагноз, и роды не оказывают никакого губительного влияния ни на мозг, ни на организм. Карьера, секс и важные жизненные интересы вроде похода на вечеринку сохраняются, но при этом появляются новые, гораздо более сильные удовольствия.
Второй вывод логично проистекает из первого – семья была принесена в жертву работе, и теперь, в отсутствие семьи, только работа и остается. Хорошо, если карьера сложилась удачно, если работа приносит удовольствие, а зарплата соответствует запросам. Я знаю двоих таких людей, и оба они мужчины за сорок. Барышни вокруг тридцати начинают фрустрировать на тему своей профессиональной несостоятельности. И тогда единственный выход – менять род деятельности. Причем кардинально. То есть прямо вот из менеджеров в воспитательницы. Или кем там мечталось в 16. Потому что состояться можно только в любимом деле. И несмотря на всю мою любовь к редакции, я все еще не теряю надежду написать детскую книжку.
Третьим, мужским, выводом объединились все проблемы. Неопределенность – вот чего боятся мужчины около 30. В карьере, семье, своей голове, в конце концов. Тем ли я занимаюсь? Готов ли я к ребенку? Будет ли меня так же заводить новая музыка в следующем году? Не знаю, что на это ответить. Потому что поиск своего места в жизни после тридцати зависит от каждого из нас. И начинайте готовиться к сорока – говорят, кроет еще сильнее.
Литератор о своем поколении – индивидуалистов, перестраховщиков, детей свободы.
Задали два вопроса – как жить, если вам тридцать, и про поколенческую общность. Про поколенческую общность попробую чуть ниже, а первый совсем забавный. Массовая культура крепко проштамповала мозги. Вспоминается писатель Уэльбек с героями, рефлексирующими на тему яблочной свежести мордашек. Ответ на этот вопрос простой – если вы не фотомодель и не профессиональный спортсмен, то, что называется, не ведитесь на рекламу. Это не ваша проблема. 30 лет – отличный возраст, когда мозги уже созрели, но еще не все надоело. С другой стороны, если не созрели, то уже и не вырастут – и вот подобная ситуация действительно печальна.
«Поколенческую общность» я впервые ощутила в конце 1980-х, когда не то чтобы пешком под стол, но подростком еще не была. Родители переживали перестройку и все сопутствующее как потрясение, и я чего-то там себе надумала, что мы, мол, дети свободы и в свой срок дадим миру жару.
С тех пор это заблуждение прошло, но не развеялось.
Особенной общности нет, наверное. Мы все скорее индивидуалисты. Единственное – люди, чья юность пришлась на девяностые, по моим наблюдениям, большие перестраховщики. Они (мы) склонны все время сомневаться и жить будто на чемоданах; они (мы) никогда не уверены в том, что имеем, и потенциально готовы к изменениям – как правило, ожидаются изменения в худшую сторону. Не исключено, что в российских реалиях это полезное качество, но в повседневной человеческой жизни это часто мешает моим ровесникам быть счастливыми. Внутренне мы скорее готовимся к суме, тюрьме, бандитскому налету, голоду, эмиграции или Последней Битве, нежели к созданию семьи, выходу книги, явлению славы, рождению детей и их счастливому взрослению. Положительные изменения зачастую оказываются болезненнее, их тяжело принять, поскольку они связывают тебя, обременяют дополнительной ответственностью, которая легко может превратиться в уязвимое место.
Ну и Чечня. Существенная доля хороших парней нашего поколения туда уехали, кто-то там и остался. В классе гимназии, которую я закончила, трое парней побывало в Чечне (правда, уже после вуза). В «простом» классе Венглинской (подруга и соавтор. – Прим. Time Out), куда она ушла после девятого, только гробов было три.
Самой ранней нашей ролевой моделью был, был, конечно, Цой. И для мальчиков, и для дев чонок – он как-то консолидировал подростковый эрос с подростковой романтикой. Я до до сих пор многие песни люблю.
Мы ждали лета – пришла зима.
Мы заходили в дома, но в домах шел снег.
Мы ждали завтрашний день.
Конечно, мы ждали завтрашний день. Многие из нас до сих пор его ждут. Но мы ждали лета – пришла зима.
Как и многие до нас, мы предали нашу боевую юность – теплое место, но улицы ждут отпечатков наших ног. Сейчас мы думаем скорее о том, что купить квартиру в крупном городе России, имея даже доход несколько выше среднего, возможно, только вписавшись в ипотечную кабалу. Мелк кая зыбь в остальном – от политики до культуры. Вопиющее неравенство возможностей. Мы-то в неплохой ситуации – молодость плюс какой-никакой опыт. Но все чаще посещает мысль, что дальше будет хуже. И вс лед за этой мыслью приходят другие.
В нашем возрасте у человека либо уже есть семья, либо он задумывается над этим – то есть отвечает не только за себя. Что делать – пытаться перевернуть с головы на ноги родное Зазеркалье, где бандиты борются против героина, а милиционеры покровительствуют барыгам, где можно в одночасье лишиться всего, просто потому, что не повезло – оказался не в том месте не в то время, – либо отчалить туда, где – а мы уже видели это сами – аккуратные замки, виноград, античные руины, торжество закона и ноль пассионарности – и, стало быть, наша может прийтись ко двору?.. «Доброе утро, Последний Герой – ты не можешь здесь спать, ты не хочешь здесь жить».
Они (мы), как правило, недостаточно глупы, чтобы вестись на популистские разводки. Мы жили еще при Советах, у нас хорошее чутье на ложь.
Кольцо сжимается, но мы хитрые волки, и большая часть стаи выскользнет за его пределы. А внутри красных флажков останется, как в песне, пара-тройка юродивых волчар, которые ни в какую не хотят уходить с этой земли – какое бы усугубление суверенной демократии не ожидало ее.
И про этих отщепенцев у Цоя тоже есть песня. Называется – «Легенда».
Без преувеличения самая известная представительница поколения о возрастном кризисе. Интервью: Вадим Чернов
Считается, что граница тридцати лет отмечена кризисом среднего возраста, переоценкой ценностей и накопленного к этому рубежу опыта. Вы ощущаете нечто подобное? Конечно, да. У меня этот процесс стартовал лет в двадцать восемь. Возникло желание поиска чего-то нового, захотелось сменить жизненные параметры, причем радикально. Когда понимаешь, что уже полжизни пройдено, трудно не впасть в депрессию. И хотя тридцать мне будет только через год, этой даты я боюсь панически.
Отчего так? Я воспринимаю ее негативно, потому что чувствую себя очень молодым человеком – мое внутреннее ощущение совершенно не соответствует возрасту. То, что должно занимать мой ум к тридцати, его не занимает – я имею в виду семейные ценности и все такое. Я занимаюсь любимым делом, у меня нет сомнений, в какую сторону развиваться, но в то же время я понимаю: существует некая дельта между тем, чего в этом возрасте нужно достичь, и тем, что у меня совершенно нет этой семейной истории.
Мне кажется, ожидания от возраста, о которых вы говорите, связаны с общественными стереотипами. Разве прежде вы примеряли их на себя? Я всегда шла против шерсти. Люди думают, я должна хотеть жить как они, и все искренне жалеют, что у меня это не получается. Хотя общественное мнение меня не волнует совершенно. Есть некие законы развития человеческой жизни. К тридцати начинаешь ценить небольшие компании, больше времени быть наедине с собой, путешествовать, и если я по-прежнему проводила бы время на дискотеках, как в двадцать, то, наверное, чувствовала бы несоответствие – может, в моей голове меньше нейронных соединений? Сейчас я веду достаточно закрытый образ жизни, читаю книги, смотрю фильмы, вечером у меня бывают посиделки с друзьями. Но то, что я до сих пор не принимаю естественного желания создать семью, меня настораживает – все-таки биологически время уже подходит.
Вам приходится думать о смерти? Очень часто. В нашем обществе не принято говорить на эту тему, но я рада, что вы спросили – я действительно ищу пути избавления от страха смерти и ответы на главные жизненные вопросы, которые гораздо важнее того, где учиться и на ком жениться.
Можете резюмировать результаты своих размышлений? Все необходимое для того, чтобы прожить счастливую и гармоничную жизнь, есть у нас внутри. Но идти за своим «я» – очень сложный путь. Трагедия в том, что наша бессмертная частичка заключена в физическую форму, которая одновременно является и нашей тюрьмой. Эта оболочка постоянно тянет покупать, лентяйничать, объедаться. Жизнь духа – борьба со всем этим. Мне кажется, найти счастье внутри себя – это главное, ради чего стоит жить. Путешествуя по Таиланду, я испытала невероятный опыт – захотела все бросить, продать квартиру и переехать туда – медитировать и созерцать. Там я чувствую, из чего состоит наш мир и в чем смысл нашего в нем пребывания. Я человек совершенно не религиозный, но верю, что человек является частью огромного энергетического потока и после смерти к нему возвращается. А жизнь – возможность постичь эту взаимосвязь и научиться ощущать себя частью большого целого.
Чувствуете ли вы поколенческую общность с нынешними тридцатилетними? Если честно, не чувствую. Странная история: я действительно не знаю, что нас объединяет и объединяет ли что-то вообще. Это такое поколение на изломе. С одной стороны, мы учились по советским учебникам, много читали, росли в насыщенной интеллектуальной атмосфере. С другой, в девяностые мы познали всю разухабистость свободы. И наше поколение – единственное, в котором связь этих миров была неразрывной. Те, кто идут за нами, – уже другие люди, их ценностные ориентиры куда последовательнее. Плюс огромная культурологическая разница: какая-нибудь «Бриллиантовая рука» была культовым фильмом для наших родителей, но и для нас тоже. А человеку двадцати с небольшим лет об этом бесполезно рассказывать – слишком разные контексты. Если говорить о поколенческой общности, это смесь того хорошего, что мы застали в Советском Союзе, и того плохого, что пришло после, – такой странный микс. Мы как дети, которые ворвались в лавку с шоколадными конфетами и нажрались так, что диатез пошел по всему телу.
Вы видите себя в качестве героя поколения? В нашем поколении тридцатилетнего человека вообще трудно назвать героем – слишком большая заявка на успех. Естественно, я считаю свою самореализацию довольно успешной, но на роль рупора поколения не претендую. Со своей стороны я буду делать все, чтобы мой пример оставался успешной моделью – в том числе и ролевой – на долгие годы.
Художник Кирилл Шаманов ездит с лекциями по всей стране и оформляет спектакли МХТ им. А. П. Чехова. Идеолог движения Gop-art и Tajiks-art о том, как он пережил 1990-е. Текст: Вадим Чернов
Нынешним тридцатилетним на излете СССР было по десять-пятнадцать лет. То есть наше пионерское детство пришлось на годы, когда все стремительно менялось прямо на глазах. Мои ровесники, кто занимался спортом, пошли в криминал. Люди более тонкой душевной организации стали ходить в клубы – как раз открылись «Там-там» и Tonnel – и задаваться вопросом: почему от нас так долго скрывали свободу, демократию и героин? Лавину наркомании никто не сдерживал, и к рубежу нулевых те, кто не умер, превратились в полное непотребство. Войти в бизнес мы в силу возраста не успели – приватизация прошла без нашего участия, и все крупные куски достались людям постарше. Если говорить обо мне, то в начале девяностых я был панком, выбривал виски, носил галифе и красный флаг на шее, вел анархическую пропаганду. Меня забирали в милицию за внешний вид. Образование в советской школе было всеобщим и обязательным, но в 1989 году вышло постановление, отменяющее второй пункт. И хотя меня никогда не оставляли на второй год, получив возможность завершить мое обучение на год раньше, учителя немедленно это сделали. В седьмом классе меня выперли. Для таких, как я, на базе трех ленинградских училищ тогда организовали экспериментальные группы – я попал в ПТУ № 24 на ул. Щорса. Собралась там, конечно, бойкая компания: все слушали рок-музыку, курили траву и пили пиво из ларьков по соседству, но я довольно быстро перестал посещать учебу, выбрав героин. И все девяностые я торчал с перерывом на секты – это, кстати, тоже яркая черта времени. Мои жизненные обстоятельства были не из легких, наверное, от отчаяния мне хотелось найти простой выход – съесть волшебную таблетку, совершить магические действия или начать молиться какому-то хитрому богу, чтобы они все решили. Я начал изучать оккультизм, прерывая это многомесячными наркотическими запоями, ездил в тайгу, жил у Виссариона в Краснодарском крае, бывал на Алтае и в Туве, подолгу сидел в лесных деревнях – там местами есть остатки хипповской «системы», которые в чем-то срослись со староверами. К миллениуму я уже махнул на себя рукой. Мои друзья-наркоманы умирали по несколько человек в месяц – ВИЧ и гепатит приобрели массовый характер. Мы – вымирающее поколение, и нужно радоваться, если кто-то дожил до тридцатилетних «седин». Практически ни у кого нет детей, благополучных семей в большинстве тоже никто не создал, хотя, наверное, есть исключения.
Рок в девяностых разочаровал полностью, умерли Цой и Курехин. Единственным, кто продолжал чувствовать пульс времени, был Егор Летов – даже не музыкант, а современный акын, он гениально описывал то, что происходило вокруг. Если говорить о культах поколения, то для меня это Марк Рентон, герой Эвана Макгрегора из фильма «На игле». Был настоящий бум этого фильма, он имел на меня гигантское влияние. Другая сторона 1990-х – это Сергей Бодров – хоть он мне и не близок, очень крупная фигура, несмотря на свою короткую жизнь. Удивительно, что он смог реализоваться в тогдашней России, это исключение. Я думаю, Бодров в каком-то смысле взял на себя всю безумную и трагическую судьбу девяностых.
Наверное, мой организм и характер оказались железными, поскольку к миллениуму я твердо решил вырваться из этого круга и стал одним из немногих, кто перестал употреблять героин. К началу нулевых я стал задумываться, что у меня образование – семь классов и несколько йога-центров. Мне хотелось делать что-нибудь интересное в жизни и чтобы Достоевский отпустил. Мне повезло, и я выиграл конкурс на обучение в институте «Про Арте», благодаря которому и лично Джорджу Соросу и Елене Коловской я не только выжил, но и переродился в того Шаманова, которого сегодня все знают. Меня считают скандальным художником, но причина этого – повышенный градус искренности – нечестные, симулирующие художники в искусстве долго не живут.
Когда речь в нашем городе заходит о комиксах, то единственная персонификация этого явления – Дмитрий Яковлев. Вдохновитель и организатор, а формально – директор Международного фестиваля рисованных историй «Бумфест» – провел его в этом году в четвертый раз. Учился экономике, бухгалтерскому учету, маркетингу, пропагандировал прекрасные книжки малотиражных издательств и в конце концов привил к ним вкус и научился их продавать. Не признает, что начал продвигать комиксы с нуля, но это, во-первых, из скромности и из-за отличного знания истории вопроса, а во-вторых, знали бы мы о рисованных историях столько, сколько знаем сейчас, без его деятельного участия – большой вопрос. Не только говорит о комиксах и устраивает их выставки и презентации, но и издает их. Одна из изданных им книжек вошла в шорт-лист в номинации «Лучшие альтернативные комиксы» фестиваля комиксов в Ангулеме, который считается главным событием этой области в Европе, и, возможно, получила бы Гран-при, будь она переведена на французский.
Я уже лет пять езжу всем по ушам про эти комиксы. И, на мой взгляд, происходят какие- то сдвиги. Я книжки печатаю хорошие, другие люди начинают печатать книжки, люди начинают их покупать. Началось все году в 2003-м, когда я познакомился с ребятами из Канады, которые приехали сюда снимать кино. Мы много разговаривали про литературу, кино, музыку, и когда в какой-то момент речь зашла о комиксах – меня переклинило. До этого я работал в разных книжных магазинах, не будучи каким-то супер-читателем. Но однажды получил предложение заняться организацией книжных отделов и после пары лет связался с издательством «Самокат». Примерно в тот момент я и решил попытаться сделать что-то свое. И вот в 2007 году мы взяли и сделали свой фестиваль, на тот момент живя с друзьями в коммуналке. Про эту коммуналку, кстати, есть и книжка. После этого стало понятно, что фестиваль – это круто, но сложно провести фестиваль, когда нет книг. И в 2008 году мы начали делать книжки с моим приятелем и партнером Никитой Литвиновым. Мы с ним скинулись по 20 тысяч рублей и напечатали две тоненькие книжки под названием ЧПХ, или «Чисто питерская х**ня», и второй выпуск отправили на фестиваль в Ангулем. Там есть конкурс альтернативных изданий, и наш этот маленький сборник в 48 страниц вошел в шорт-лист, и это, наверное, достижение.
Самый больной вопрос сейчас – отсутствие фидбэка. Ну и денег мало, но их всегда мало, мне кажется. Я несколько раз пытался все это бросить, ведь организация фестивалей – это чистое волонтерство. Просто какая-то депрессия наваливается, и понимаешь, что нет никакого фидбэка, и что все это какая-то фигня. И тут кто-нибудь мне звонит и что-то спрашивает про комиксы, и понимаешь: нет, не фигня, есть интерес. И создается впечатление, что надо искать аудиторию. Здесь, а не где-то там, потому что, когда постоянно куда-то ездишь, начинаешь понимать, что у нас хорошо, лучше во многом, потому что ты по сути пионер – и все эти люди в других странах помогают тебе.
Окончив журфак СПбГУ, работала на ведущих редакторских позициях в известных изданиях, в том числе и в «Time Out Петербург», заместителем главного редактора. Журналистскую карьеру начала в студенческие годы – публиковалась в FUZZ еще на первом курсе, а на втором уже работала в авторитетном в то время Pulse обозревателем. Уйдя из редакторства в сферу Public Relations, продолжала работать для солидного глянца (журналы Elle, «Интерьер+Дизайн»), думая при этом о своем, независимом деле. Сейчас – управляющий партнер в Санкт-Петербурге агентства маркетинговых коммуникаций WUGroup.
В какой-то момент, мне было тогда 27, я ощутила некоторую «остановку» в развитии. Надо было идти дальше и, если строить карьеру в области журналистики, то ехать в Москву. Так и случилось. Меня пригласили на работу в московский глянец. Но в первый день, когда я увидела «пополосник», поняла, что не в силах больше заниматься редактурой, и дело тут не в остановке в развитии, а в специфике деятельности.
Мне уже давно хотелось заниматься развитием собственного дела, ведь именно такой статус предполагает и ответственность, и независимость, и свободу: все, что я так ценю в жизни. Так что моя дальнейшая специализация в области агентских PR-услуг – логическое, хоть и достаточно традиционное продолжение пути: из журналистики часто переходят в PR. И кстати, это самые лучшие специалисты, так как именно они понимают, что необходимо прессе: какой релиз, событие, материал, сюжет, кадр. Возрастной кризис 30-летних чувствуется: у многих моих коллег выражается общая неудовлетворенность достижениями, ведь в 17 казалось, что в 30 ты будешь уже получать свой первый «Оскар». У некоторых так и происходит. Это, кстати, дополнительный повод «взять себя в руки». Неудовлетворенность собственным положением приводит к новым движениям. Вновь пойти учиться, заняться йогой, придумать пару успешных инвестиционных проектов. Другие пытаются разобраться в себе, уехав в путешествие длиною в два года. Я совмещаю оба варианта, так как во всем стремлюсь к гармонии: работаю, пишу два бизнес-плана, курс лекций и один сценарий, и когда появляется время – уезжаю из города на две-три недели.
Да, многие мои ровесники, как и я в том числе, все еще не создали семью в «солидном» по российским меркам возрасте. Но я не вижу в этом проблемы, как и других проблем в жизни – мне кажется, так проще. У меня есть друг, который на мой вопрос (связанный с другой темой) «Когда?» всегда мне отвечает: «Вовремя». Это правильно, я считаю. Не нужно чего-то ждать ни от жизни, ни от других людей, нужно делать все зависящее от тебя и не стоять на месте, и тогда – sky is the limit. Единственное правило, которое, на мой взгляд, следует помнить всегда: человек, который теряет совесть, теряет все. Этот принцип работает для меня в профессиональной и в личной жизни.
Несколько лет проработав в глянце, вдруг поняла, что продавать одежду честнее и правильнее, чем писать и говорить про нее. Оставила карьеру глянцевого редактора и стала координатором второго в городе благотворительного магазина «Хорошоп», волонтерского проекта некоммерческой организации «Ночлежка», помогающей бездомным.
Когда я родилась, папа хотел назвать меня Олимпиадой, – в Москве сивое событие в СССР. Могла бы получиться Олимпиада Львовна – с таким именем, как у героини Островского, карьера глянцевого редактора могла бы сложиться феерической, в отличие от моей, уже закончившейся. Но бабушка запротестовала, и меня назвали Юлей – а как еще назвать девочку в июле 1980-го – и в моей параллели в школе из восьми девочек шесть звали так же, видимо они тоже были несостояшимися Олимпиадами.
За остальные тридцать лет я не написала диссертацию про Гоголя, приехала в Петербург из Саратова, училась в «Про Арте», несколько лет работала в глянцевых журналах. Сейчас официально безработная. Ушла со стабильной работы, чтобы быть волонтером в благотворительном магазине «Хорошоп». Так поступают или люди в кризисе, или люди, которые точно знают, чего хотят. Не могу сказать, к кому себя отнести. Моя история симптоматична и не нова: самый показательный случай – известная британская телевизионная фэшн-журналистка Мэри Портас, открывшая свой благотворительный магазин. Но это не значит, что благотворительность исключает моду – наоборот! Вещи из charity shops Лондона, Нью-Йорка, Копенгагена постоянно фигурируют в самых интересных блогах street fashion. В благотворительный магазин приходят, чтобы найти удивительные, странные, просто модные вещи, которые можно купить, не задумываясь о цене. Шопинг здесь – милосердный, и по отношению к тем, кому вырученные деньги могут помочь, и по отношению к покупателям. Все вещи, которые продаются в «Хорошопе», нам пожертвованы, все вырученные деньги идут в «Ночлежку». Поэтому здесь никто не чувствуют себя шопоголиком. Когда занимаешься вещами, понимаешь, что вещи 1980 года издания – такие же, как мы. Некоторые хоть и побиты жизнью, но цвет ничего и выглядят бодренько, а некоторые с виду целые, один раз надетые – но с невыводимым пятном, остается взгрустнуть и выкинуть. Сравнивая олимпийского мишку и логотип Олимпиады в Сочи, нельзя не видеть, что как поколение мы проиграли, но с каждым в отдельности еще можно что-то попробовать сделать – в этом и заключается милосердие винтажа. Проигравшему, оторвавшемуся от своего корня, лежащему гербарием можно пришить новые ножки, чтобы он снова бежал по дорожке.