Геннадий Зубков
Интервью: Евгения Лаптева. Фото: Алексей Тихонов
Ваше рождение окружено необычными обстоятельствами. Вы из Перми или из Ленинграда? Я родился в Перми в 1940 году, и в Ленинграде живу тоже с 1940-го. Дело в том, что мой папа был военным и получил назначение в Ленинград, а жили они с мамой под Красноярском. Мама ехала, ехала к нему, но до Питера не доехала. В Перми ее сняли с поезда, где она меня и родила. А дня через четыре – снова в поезд. И приехала уже вместе со мной. Так что я «подорожник».
Как вы стали художником? Вероятно, по лености своей. Кем можно быть, чтобы не ходить на работу? Художником! Но, конечно, еще в жизни бывают важные встречи, которые определяют судьбу. Такая встреча у меня произошла с художником Владимиром Васильевичем Стерлиговым (ученик Казимира Малевича. – Прим. ред.). А дело было так. В 1963 году сестра устроила меня работать художником к себе в Ботанический институт. В священный час 13.30 вся интеллигенция там дружно двигается в столовую. Я зашел за сестрой и говорю: «Meine Schwester, пора!» А она делает мне какие-то таинственные знаки. Оказывается, там был Стерлигов, сестра нас познакомила, и я спросил: «Можно ли посмотреть ваши картины?» На это Владимир Васильевич резко ответил: «Нет!»
А почему было нельзя? Дело в том, что таких художников, как Стерлигов, в то время обзывали формалистами. Они занимались левым искусством. Жизнь у них была сложная, ни заказов, ничего. И Владимир Васильевич подрабатывал иллюстрациями к научным статьям. Через неделю подруга привела меня на таинственную выставку в коммунальной квартире. Я позвонил, дверь открылась, а за ней стоит тот самый Стерлигов. Он сразу узнал меня и начал звать жену: «Таня, Таня! Посмотри, кто пришел, это судьба!» Всюду были непонятные мне картины, но в душе восторг. «Ну, – думаю, – попал. Сейчас начнем разговаривать, и надо что-нибудь спросить – пусть объясняет». Мы пили чай, а Стерлигов читал нам Хармса и Введенского:
«Будем думать в ясный день,
сев на камень и на пень.
Нас кругом росли цветы,
звезды, люди и дома.
С гор высоких и крутых
быстро падала вода.
Мы сидели в этот миг,
мы смотрели все на них.
Нас кругом сияет день,
под нами камень, под нами пень.
Нас кругом трепещут птицы
и ходят синие девицы».
«Синие девицы» окончательно меня запутали. Под конец Стерлигов предложил стать его учеником. В следующий раз я принес ему свои работы. Что это были за работы – стыдно вспомнить. Надежды стать его учеником было мало, но один рисунок меня спас.
Вы не отходите от традиционной техники, а ведь сейчас столько возможностей. А зачем отходить? Техника, которую выбираю я, прошла испытание веками. Что такое акриловые краски? Мы не знаем, что будет с картиной, написанной «химией», через сто лет. Масло, акварель, пастель, гуашь – вот мои любимые материалы!
Как вы предпочитаете работать? Под музыку. Больше всего люблю джаз. Мои музыкальные предпочтения формировались в 1950–1960-е годы, когда слово «джаз» нельзя было произносить. Я рано остался без родителей и оказался в кадетском корпусе Суворовского училища. Там в комнате отдыха был немецкий пятиламповый приемник Greiz. Я ждал, когда дежурный уснет, чтобы тайком послушать «Голос Америки». В двенадцать, в два и в четыре – у меня была своя вахта. Каждую ночь я ждал бархатистого голоса Уиллиса Коновера, ведущего джазовой программы, открывшего мне дверцу в неизведанный мир. Вместо того чтобы спать, я слушал Армстронга, Питерсона и Билли Холидей. Спустя много лет на приеме в консульстве Америки я познакомился с Коновером и рассказал ему эту историю.
Вы не находите параллелей между музыкой и живописью? Мне кажется, что существует какой-то вполне определенный, постоянно меняющийся, но некоторое время действующий образ мира. Искусство, так же как и наука, – это инструмент для того, чтобы сообразить, почувствовать и понять, где и как мы живем. Поэтому в искусстве множество параллелей: театр, балет, музыка, поэзия, литература, живопись. Например, Стравинский в музыке – это как кубизм в живописи. Когда меняется мироощущение, складываются новые средства – звук, ритм, движение, – передающие этот образ.
А какой образ у мира сейчас? Сейчас картина мира сильно фрагментирована. Она складывается из разорванных образов. Ее состояние можно назвать термином «коллажность». Зима. Снег. Холодно. Идете покупаете билет – через пару часов вы в Египте. Солнце. Море. Другой пейзаж. Другая архитектура, другой язык, другая культура. А что между этим? Белесые облака, и больше вы ничего не видите с высоты десяти тысяч метров. А можно никуда не лететь, просто прийти домой, включить телевизор и оказаться где угодно. Надеюсь, что у меня получается передать этот миропорядок.