Концерты пианистов Григория Соколова и Лейфа Ове Андснеса

С недельным промежутком на двух главных концертных площадках города в заочном поединке сойдутся не просто пара непохожих друг на друга пианистов, но фактически две диаметрально противоположные творческие стратегии. Приверженцы первой предпочитают сочинять музыку заново, используя произведения композиторов-классиков в качестве материала для строительства собственных герметичных миров. Это почтенная традиция: в конце прошлого века так поступал великий канадец Гленн Гульд, в начале нынешнего – петербургский пианист-легенда Григорий Соколов. Его выступления напоминают гастрономические спектакли в ресторанах молекулярной кухни: в программе, допустим, обозначены венские классики, но со сцены звучит нечто, куда больше напоминающее, скажем, о французских импрессионистах.

Соколов пересоздает все, к чему прикасается. Более того, что бы ни играл Соколов, он играет прежде всего самого себя. Это неизбежно вызывает серьезную проблему восприятия: публика не столько слушает концерт, сколько внемлет мифу о сверх-музыканте. И так уж исторически сложилось, что этого самого «сверх» в искусстве каждого по-настоящему крупного исполнителя со временем становится куда больше, чем самой музыки. Соколов – не исключение из правила: давно замечено, что традиционное весеннее паломничество на его единственный в сезоне сольный вечер напоминает ритуал. Так что его пастве нужно будет очень постараться, чтобы расслышать в Итальянском концерте и Французской увертюре с Юмореской именно Баха и Шумана, а не Григория Соколова или свои представления о нем.

Положение 40-летнего норвежского пианиста, четырехкратного номинанта премии Grammy и резидента самых престижных сцен мира Лейфа Ове Андснеса куда более выигрышно. Во-первых, он дебютирует в Петербурге – от него здесь ничего не ждут, хотя уже заочно любят, как одного из самых тонких западных интерпретаторов русской фортепианной музыки вообще и Рахманинова в частности. Во-вторых, его искусство совсем про другое, нежели у Соколова: про подчинение авторской воле композитора, про четкое разделение границ – вот музыка, вот исполнитель, а вот отношения аудитории с ними обоими. В случае Андснеса можно не сомневаться, что в Бетховене (Двадцать первая и Тридцать вторая сонаты) узнается именно норовящий стать романтиком классицист, в Брамсе (Четыре баллады) – предэкспрессионист, а в Шенберге (Шесть пьес для фортепиано) – наследник Брамса. С другой стороны, достоинства Андснеса могут обернуться его недостатками: все-таки внимает отечественная публика куда охотнее, чем просто слушает. Текст: Дмитрий Ренанский

Григорий Соколов 23 апреля, Большой зал Филармонии
Лейф Ове Андснес 16 апреля, Концертный зал Мариинского театра