«Общество стало, наконец, подростком и вылезло из коротких штанишек»
«Дирижер» — уже второй ваш фильм о музыканте, первым был «Такси-блюз». Это случайность, или музыка для вас значит нечто особенное?Я вообще человек не музыкальный, и не могу сказать, что я часто и много слушаю музыку. Но, знаете, это удивительная вещь — чем больше я снимаю, тем больше мне кажется, что эмоция вообще идет через ухо, через слух. Видимо, так устроен человек: глаза — это разум, это эстетика, это красота, это сюжет. А эмоция идет через звук, и поэтому музыка оказывается мне нужна в кино, она начинает для меня звучать, когда соединяется с изображением. Мой следующий проект, «Пиковая дама», тоже связан с музыкой. Но «Дирижер» — фильм специальный, музыка в нем была изначально, это рождение трагедии из музыки. Исходной точкой была оратория Иллариона Алфеева «Страсти по Матфею», а фильм как будто бы обрастал ее.
Вы говорили, что этот фильм для вас личный. Как, по-вашему, дирижер и режиссер — близкие профессии? Ну конечно. Потому что и тот, и другой ничего не делают. Дирижер не играет, режиссер не играет. Это просто люди, которые создают некоторый мир, в котором звучат, играют, снимают, живут… Это возможность быть демиургом в какой-то степени, создавать мир, в котором все это обретает смысл.
Скажите, а как стыкуются между собой истории, связанные с музыкантами, и основная линия дирижера? Инга Оболдина говорила на пресс-конференции, что ее героиня наказана Богом за свою ревность… Вы тоже так думаете? Нет, конечно нет. Это такое, самое простое прочтение. Там есть главный герой — дирижер, который как будто хороший, положительный, всего себя посвятил музыке. Но когда с него спадают одежды интеллектуализма и успеха, оказывается, что это человек жестокий, сухой, губящий людей вокруг себя. Весь мир вокруг него — несчастен. И этот мир стал распадается на отдельные истории, новеллки: новелла тенора, потерявшего голос; новелла семьи, которая давно уже умерла — их отношения умерли, а они все тянут и тянут, и оба несчастны. Она своей жертвенностью и религиозными объяснениями (брак — это на небесах, это навечно) удерживает и мучает своего мужа. И прикасаясь к мертвенности их отношений, случайно погибает женщина… Мой фильм — он о внутренней лжи; все его персонажи так или иначе врут себе. Современный человек вообще постоянно себе врет, и загоняет эту ложь куда-то глубоко внутрь. Обманывает себя дирижер, когда говорит, какой плохой у него сын. Обманывает себя героиня Инги, объясняя, что она должна во чтобы то ни стало сохранять этот брак. Обманывает ее муж, который беспрерывно изменяет ей, но в не состоянии сказать ей правду. Эти лжи накапливаются — и вдруг, распадаются.
А вам не кажется, что в фильме как бы спорят секулярные и религиозные ценности? Ведь раскаяние дирижера с религией, по сути, не связано: чтобы испытать в его ситуации муки совести и стыда, совершенно необязательно быть верующим… Разве что-то изменилось бы, если бы музыка была не религиозной, а, например, Моцартом? Я не вижу здесь спора. По-моему, музыка Иллариона Алфеева, она чисто музыкальным словом как-то все это действие приподнимает, делает более странным и необычным. Не знаю, я не в силах уже это видеть (смеется), но я до самого конца не знал — совместится ли история и музыка при монтаже, сольются ли они, история и музыка. Наверное, мог бы быть Моцарт. А мог бы быть Вагнер. Мог бы быть и не Иерусалим, мог бы быть Тамбов. Могла эта история произойти в Тамбове? Могла. Но это была бы уже другая история. Здесь важно еще и то, что это пасхальная оратория, и трагический христианский символ отношений отца и сына возвращает нас к жизни этого малого демиурга.
Да, но воскресения-то как раз и не происходит, хотя хор и поет за кадром «смертью смерть поправ»… Это правда, но речь, видимо, идет о возможности внутреннего воскрешения самого героя. Но тут есть много игры смыслов, и я сам не до конца понимаю, как все это работает. Фокус это фокус, а разоблачение фокуса не приносит ни облегчения, ни удовлетворения. Мне кажется, что любой фильм соткан из множества противоречий, придумок, сюжетов и неправд. Но если он существует без меня, отдельно, в этом пространстве — уже спасибо.
Павел Семенович, фильм снимался поздей весной, почти 9 месяцев тому назад. Сегодня вы бы стали снимать такое кино? Не знаю… Я не умею отвечать на такие вопросы… Фильм уже снят… Что вы имеете в виду? Спросите прямо.
Хорошо. Вы понимаете, что выпуская свой фильм сейчас, вы оказываетесь в контексте, к которому, быть может, и не имеете отношения? Я имею в виду усилившееся давление клерикальной части общество на всю остальную его часть. Выходят совершенно дикие законы, которые поддерживаются руководством РПЦ, раздаются призывы к расправе… А, в этом смысле… Честно говоря, я не подумал об этом: ведь даже существование Освенцима не отменяет существования Бога (хотя для кого-то, может быть, и отменяет). Но вообще, мне кажется, дело Церкви — заботиться о вечном, а не реагировать на сиюминутные политические вопросы. Я не хочу судить…
Но клерикалы хотят, вот в чем беда. Причем в самом буквальном смысле… Мне кажется, не надо судить эту группу людей. И Pussy Riot судить, на мой взгляд, тоже, конечно же, не надо. По-моему, это неправильно: молодежный хулиганский протест нельзя судить как уголовное преступление. С другой стороны, кто я такой, чтобы об этом говорить? Не могу сказать, что я человек воцерковленный, у меня свои отношения с вечным… Но надо понять, что Церковь, как и общество, делает только первые шаги самостоятельно. Она у нас не была самостоятельной со времен Ивана Грозного, при Петре стала Министерством, потом стала идеологией, потом она была под Советской властью… Ее самостоятельной жизни совсем немного (как и всему нашему обществу), и я думаю, что она еще ищет себя и свое место в обществе. Но конечно — у нас же все общество в кризисе, и Церковь тоже в кризисе. Я и снял свой фильм об этом. Отношения нашего общества с властью напоминают мне отношения подростка с отцом. Еще десять лет назад это было общество-ребенок, но за это время мы стали подростками. Первый вопрос подростка — папа, ты меня уважаешь? Второй его вопрос — папа, почему ты мне врешь? Папа всегда врет и никогда не уважает. Поэтому-то и нет ни лидера, ни платформы. И это правильно, что их нет: ведь это такой протест тинейджера… И то, что в моем фильме отношения отца и сына всплыли на передний план, многое говорит и нашем времени, и о том глубоком кризисе, в котором мы оказались. Но я считаю, что не надо бояться кризиса: жизнь человека, как и жизнь общества — одни сплошные кризисы и их преодоления. Если общество, конечно, живое. Если оно мертвое — то да, там уже кризисов нет. И то, что общество стало, наконец, подростком и вылезло из коротких штанишек — очень хорошо. Я не боюсь этого кризиса, я приветствую его.