«Пусть мне уже 70, но внутри я 29-летний хиппи»
Вы помните, когда у вас появилась гитара? Это было во время «блюзовой лихорадки» в Великобритании – в 1952 году, как мне кажется. У меня было пять братьев и сестер – каждый из братьев пробовал играть на гитаре, и каждому она быстро надоедала. Так она и переходила от самого старшего к младшему, пока не добралась до меня. До этого я учился классическому фортепиано, но услышал Мадди Уотерса, Лед Белли, других блюзовых гитаристов – и моментально его бросил.
Правда ли, что вы играли до крови из пальцев? Сам я этого не помню: мне мама про это рассказывала. Но что с гитарой я забыл обо всем – это правда. Стал двоечником, выучил только французский, потому что у нашей семьи есть французские корни. Никакого диплома я так и не получил (смеется).
Не так давно я спрашивал у Херби Хэнкока о его отношении к рок-н-роллу, и он сказал, что в шестидесятых не воспринимал его серьезно. На вас эта музыка как-то повлияла? Мы с Херби начинали по-разному. В середине шестидесятых он уже был звездой, а я играл ритм-н-блюз в маленьких клубах. К року у меня сначала было снобское отношение: я же считал себя серьезным джазовым музыкантом. Но потом началась психоделическая эра – и музыка тех же The Beatles изменилась до неузнаваемости. Так что я уже «путешествовал» под Rubber Soul – как и сами музыканты во время записи, думаю. Еще в начале шестидесятых я, как и все, торчал от игры Эрика Клэптона. Да что там я – даже Джими Хендрикс многое у него позаимствовал!
Вы однажды джемовали с Хендриксом в Нью-Йорке, как это было? Все бы ничего, но у меня была акустическая гитара. Тогда было очень модно использовать эффект фидбэк (когда усилитель «заводится», если к нему близко поднести электрогитару. – Прим. Time Out) – собственно, Хендрикс и ввел эту моду, он был большим мастером в этом деле. Но на моей акустике фидбэк звучал как-то криво. Мы встречались с ним и позже – он был очень приятный парень. Думаю, он считал меня одним из своих поклонников, хотя мог знать меня и как музыканта – я к тому времени уже играл с Тони Уильямсом, Майлзом Дэвисом. Когда играешь с такими людьми, твое имя быстро становится у всех на слуху.
Правда ли, что именно Дэвис внушил, что вам нужно собрать собственную группу? Это не очень-то на него похоже: обычно он старался держать своих музыкантов как можно ближе к себе. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы играть в группе Lifetime Тони Уильямса – одного из лучших барабанщиков прошлого века, на мой взгляд. А получилось так, что именно Дэвис стал моим крестным отцом: опекал меня, давал деньги на еду и прочее… Майлз видел во мне прежде всего музыкального партнера – на сцене и в студии. Но именно Тони Уильямс разглядел во мне композитора. Видимо, Дэвис почувствовал, что мне пора двигаться дальше. Однажды после концерта в Бостоне, когда мы были наедине, он просто сказал: «Самое время тебе создать собственную группу». И поскольку Майлз был одним из самых честных людей, которых я знал, я поверил в свои силы – и собрал Mahavishnu Orchestra.
Потом была акустическая группа Shakti с индийскими музыкантами; вы создали ее в середине семидесятых, во время всеобщего увлечения джаз-роком. Как ваши коллеги отреагировали? Музыканты-то как раз люди понимающие. А вот мой менеджмент точно решил, что у меня крыша поехала: распустить успешную электрическую группу, постелить на сцене ковер, набрать каких-то индийцев. Я заранее был готов ко всем возможным последствиям: падению продаж, уменьшению количества концертов. Просто это оказалось именно тем, что мне было нужно в то время – ничего не поделаешь. Но сейчас Shakti получила признание по всему миру – так что я реабилитирован (смеется ).
Вас часто обвиняют в том, что ваша музыка чрезмерно сложна: слишком много быстрых пассажей, показной виртуозности. Фрэнк Заппа однажды сказал: «Маклафлин, конечно, большой мастер, но он часто использует гитару как автомат». Ха-ха-ха! Ну надо же, какой циник! Мы же были прекрасно знакомы, Mahavishnu Orchestra и The Mothers of Invention много гастролировали вместе. Прекрасный был бэнд-лидер, хоть и жуткий тиран. Скрипач Жан-Люк Понти, который от него ко мне убежал, потом рассказывал всякое. Мне кажется, что Фрэнк не был хорошим гитаристом, но изо всех сил пытался им стать. Не подумайте плохого: я очень его люблю. Но когда мы играли вместе – а Mahavishnu Orchestra обычно открывали концерт, потому что Заппа был популярнее, – нас принимали лучше. Потому что Фрэнк каждый раз выдавал изматывающие соло минут под двадцать – ну кто такое выдержит? Конечно, я виноват в том, что слишком технично играю – но такой уж я музыкант. Я всего лишь следую своим инстинктам. Пусть мне уже 70, но внутри я 29-летний хиппи (смеется).
Параллельно с музыкой вы изучали индийскую философию, пять лет занимались медитацией под руководством Шри Чинмоя. А потом вдруг очутились во французском монастыре – как это произошло? Это был экзистенциальный кризис: в 32 года я оказался совершенно потерянным, не понимал, куда двигаться дальше. В таком состоянии хочется резко поменять обстановку. Тот монастырь находился в 70 километрах от Женевы, во Французских Альпах, и был очень древним – чуть ли не Х века. Я видел монахов, некоторые из них хранили обет молчания на протяжении 50 лет. Эта атмосфера помогла мне достичь определенной ясности сознания. Когда ты ищешь свой путь, то должен быть готов к столкновению с невежеством и темнотой, непониманием себя самого – тогда я оказался именно в такой ситуации. Я пробыл в монастыре всего неделю, но по ощущениям она длилась как месяц. И вышел оттуда с удивительным чувством: мне открылось, что только я несу ответственность за собственное духовное совершенствование. Настоящее счастье всегда лежит внутри тебя – и только ты сам сможешь его найти. Это стоит любых эмоциональных испытаний.