Борис Гребенщиков о Петербурге
Для юбилейного номера мы выбрали вас героем Time Out. Что-нибудь испытываете по этому поводу?
Если я себя почувствую героем, мне будет пора на пенсию, куда-нибудь в горы, в пещеру. Пока что я обычный человек и могу что-то делать.
Что вы почувствовали, когда на вашей лестнице появилась надпись «БГ — бог«?
Я был близок к неадекватной самооценке в конце 80-х, и знаю, что это очень опасно. Тебе кажется, что ты нормальный, а со стороны люди не понимают, что с тобой происходит. Принимаешь за должное это сверхъестественное к себе внимание и считаешь, что ты так хорош и интересен, раз людям интересно, что ты ешь на завтрак.
А у вас есть свои герои?
Большую часть жизни я испытывал почтение, переходящее в серьезное поклонение по отношению к людям, чье творчество на меня действует. Естественно, в это число входило очень много музыкантов. Только близкое общение с этими музыкантами позволило мне понять очевидную вещь: музыка — это одно, а люди, которые ее делают — другое. И не нужно благотворное действие музыки переносить на людей. Мало кто может возвыситься до такого состояния, чтобы стать тем, о чем ты поешь. Этот человек уже переходит в разряд религиозных лидеров.
Сергей Шнуров сказал, что у него от города Ленинграда остались не самые светлые воспоминания, а у вас?
Я прожил в Ленинграде всю свою жизнь, сознательную и бессознательную. Соответственно, с 53-го года я в этом городе нахожусь, и до 88-го я был в нем заперт. Поэтому у меня от города самые возвышенные, самые лушие ощущения, которые только могут быть, самый красивый город на Земле, бла-бла-бла, потому что я другого не видел. И все самое лучшее у меня связано с Петербургом. Когда он был Ленинградом, мы его называли Петебургом, естественно. И теперь его называть
Ленинградом не очень хочется.
Вы были рады переименованию?
А это неважно. Может быть, через какой-то долгий срок это название сыграет, потому что имя имеет отношение к предмету.
Значит, выбирая между Лениным и Петром…
Я выбираю Петра.
Во времена, когда играть рок-н-ролл было играть нежелательно…
Нежелательно было публичное исполнение.
И вы, между тем, на это отваживались…
А что еще было делать?
Это был романтический момент?
Просто хочется заниматься тем, чем хочется. И если отдельные личности или государство встают на этом пути, значит, нужно как-то их обойти. По крайней мере, минимально соприкасаться.
Вы вряд ли были рьяным комсомольцем.
Комсомольцами были все, нужно просто быть членом — и все. По китайской мудрости, не нужно вылезать из ряда. Пока всем кажется, что ты находишься вместе со всеми, что на самом деле ты делаешь, никого не волнует.
А как же вызывающий внешний вид, длинные волосы?
Такой внешний вид был у меня с четвертого класса.
Сталкивались с непониманием простых граждан?
Один раз мы с моим приятелем, который тоже играл в «Аквариуме», в сильно задумчивом состоянии сидели где-то во дворике в центре города и ждали своих друзей. И вид у нас был будьте-нате. А еще воскресное утро, похмелье. Вылез какой-то плотник или слесарь в майке, тоже с похмелья. И по идее он должен был бы к нам очень плохо отнестись, но он при
этом спокойно так спросил: «Ну, что сидите, ребята, спойте чего-нибудь». Мы спели —он говорит: «Хорошая песня». У меня никогда не было никаких проблем, на внешний вид мало кто реагирует из нормальных людей, будь ты слесарь или академик — это неважно.
Вы в 239-й матшколе учились?
Это с девятого класса.
Либеральные настроения были там?
Очень.
Что было можно, что в других местах нельзя?
Доска вопросов и ответов была, например, где ехидные ученики задавали вопросы о Чехословакии 68-го года, и преподаватели даже что-то им отвечали. Школа была на порядок выше всего, что я видел вокруг. Там стоило быть.
То есть удавалось отгородиться от советской действительности?
Надо внести уточнение: в советской действительности я не существовал года с 64-го, когда The Beatles услышал сознательно. Название и музыка для меня слились в одно, меня пробило, причем довольно сильно — после этого советская действительность стала для меня существовать как шутка. Думаю, вы прекрасно меня понимаете. Вот поставил утром музыку, когда собираешься в школу — отлично. Ты в таком состоянии выходишь, идешь — и вокруг тебя не советская действительность, а небо, дома, где живут люди. С советской действительностью ты сталкиваешься в очень вынужденной ситуации, когда какой-то начальник тебе говорит, что делать вот так — нельзя, и применяет к тебе меры наказания. Остальное — это обычная действительность. Особенно это ясно было, если заходишь в ограду церкви и понимаешь, что за оградой совок, а тут Россия тысяча девятьсот семьдесят какого-то года. Тогда я еще не знал, что церковь имеет определенные связи, и чувствовал себя прекрасно.
Вы упомянули, что в 88-м вам удалось вырваться из города, из страны — то есть, желание было?
Желание было по самой простой причине: во всей литературе, с которой ты сталкиваешься, есть разделение — вот мир советский, а вот мир за пределами советского, и он значительно более интересный. Там тебе и Париж, и Нью-Йорк, и Лондон, и все происходит. А здесь у нас происходит только повесть о настоящем человеке. Когда ты дорастаешь и понимаешь, что никто никуда тебя не выпустит, возникает ощущение конфликта. Тем более я был в черном списке после Тбилиси (после выступления «Аквариума» на фестивале «Весенние ритмы» в 1980 году БГ исключили из комсомола и выгнали с работы. — Прим. Time Out). Таким конфликтом большая часть народа и жила. «Они нам говорят так, а мы сделаем по-другому». Все были «они» и «мы». Бедные «они»… Потом, когда это наваждение прошло и меня вытащили в Нью-Йорк, я оказался первым свободным человеком за пределами России, потому что ко мне не было приставлено хвоста. Я попал в первую щель, которая открылась. Некоторое время я мотался туда-сюда, и когда вернулся сюда на более солидный период, вот тут я Россию полюбил всем сердцем, абсолютно откровенно. Когда ты свободный человек, ты можешь любить спокойно.
Перестроечное чувство эйфории вас тоже коснулось?
Я не помню ни свободы, ни эйфории. А то, что стали выпускать на стадионы, это было скорее
плохо, чем хорошо. На стадионах меньше возможности хорошо играть. Я просился в клубы, но в любом городе говорили: «Мы не можем вас пустить, меньше трех стадионов мы не дадим вам отыграть, меньшее помещение разнесут». Была немножко нелепая ситуация.
Вспомните первую крупную площадку в Ленинграде, где вам дали выступить.
«Юбилейный». Нас обязали сыграть восемь концертов подряд, и они были забиты под завязку. Надо сказать, что UB40, которые играли там за месяц до того, дали только шесть.
Как вы оцениваете то, что с городом сейчас происходит?
Вчера вернулся в Петербург наш басист Саша Титов, который двенадцать лет прожил в Англии. Естественно, первые вопросы были обращены к нему, как он нашел город. И он сказал то же самое, что чувствую и я. Что город стал чище, город стал лучше и город стал похож на его воспоминания о том, какой он был. Поскольку я отсюда не выезжал надолго,я вижу, как город меняется. В то время, которое мы считаем принадлежащим к воспоминаниям, он был все-таки погрязнее. В общем, город становится спокойнее. Поутру у меня под окнами сидят четыре парня и орут в полную глотку все, что им приходит в голову —мои песни, Цоя, Майка — и их никто не останавливает. Повеяло такой Британией: если вы никого не убиваете — OK, why not?
Расскажите про выставку ваших фоторабот «Инфра-Петербург».
Тут нечего и рассказывать: мне нравится фотошоп, я не устаю с ним играть. Наношу систему фильтров, она дает фотографии тот психоделический налет, который мне в принципе нравится.
У самого города есть этот сюрреальный вайб?
У меня этот вайб в городе с 64-го года, как был, так и остается.
Если бы вы стали губернатором Петербурга, что бы вы сделали?
Мне кажется, нынешний губернатор делает многое из того, что нужно делать. Сказать легко, а иметь в реальности — сложно. Наверное, я старался бы историческую часть сохранить в том должном виде. Москва — смешной эксперимент в том, как можно вместо одного города построить другой. При всем уважении к Лужкову я не знаю, хорошо ли это. Мне кажется, фасад XIX века можно совместить с внутренностью XXI, и никто не пострадает.