Леха Никонов: мои девяностые были временем выбора

— Твоя новая книга «Тотальный джаз», как говорится в пресс-релизе, про 90-е и начало ПТВП. Там же есть ремарка про то, что ты шел к этой книге 20 лет. Это пиар-ход (все же мы знаем, как пишутся пресс-релизы) или путь к этой книге был действительно долгим? Расскажи, почему именно сейчас эта книга выходит и почему ее надо читать?

— Самый главный пиар-ход — это, конечно, рождение, а тот самый крик, видимо, и есть первый лайфхак. Все эти двадцать лет я молчал, связанный одной старинной клятвой, но спустя два десятилетия, когда многих из участников тех событий уже нет в живых, а остальные готовятся к своему последнему лайфхаку, я решил описать то, что увидел тогда. Все-таки это было исключительное время, а если говорить конкретно о субкультуре «Там-Тама», то можно сказать, что это было неповторимо в принципе. В моей поэме нет «объективного взгляда» или свидетельств очевидца, что было бы просто пошлостью: я пытался чисто художественными методами рассказать о сути того, что происходило, как я ее понимал тогда. Девяностые были временем реальным, даже — экстрареальным, но именно поэтому это чистая метафизика. Вы меня понимаете?

— Думаю, да. Я тоже из 90-х и люблю это время несмотря ни на что. Какими были твои 90-е? Нулевые? А какие — современные кризисные?

— Мои девяностые были временем выбора. Выбора между частным существованием и поэтическим нарративом, который внезапно (и в тексте я много говорю об этом) обрушился на меня. Следует учесть, что это время совсем не благоволило к поэзии, и всё это вместе само по себе сюжет! Это были кровавые и голодные годы.

90-е. Это были кровавые и голодные годы. Годы принципиального выбора для каждого. Они были роковыми и яркими. Это было время молодых

Годы принципиального выбора для каждого. Они были роковыми и яркими. Это было время молодых. Посмотри кино того времени и прочти авторов, модных тогда. Почти все они были молоды в отличие от сегодняшнего унылого и геронтофильного времени. Это было жёстко, но сама молодость никогда не бывает мягкой.

Что касается времени сегодняшнего — мое отношение к нему выражено в стихах, что предшествуют основной поэме сборника. В принципе, сам сборник начинается стихами, в которых 40-летний поэт едет в провинциальный город читать свои стихи, но засыпает и проваливается вначале в лирический кошмар из разрозненных стихов, а затем — в мистическую поэму, в которой ему 25. Это в принципе путешествие во времени, которое читатель может разделить и прочувствовать.

— Как ты относишься к философии про «здесь и сейчас», она тебе близка?

— Несмотря на свою вопиющую инфантильность и, как следствие, отсутствие прошлого и призрачное будущее, считаю такого рода философию верной. Зафиксировать, выразить и пережить временной отрезок может только поэзия, именно поэтому я ей занимаюсь.

Зафиксировать, выразить и пережить временной отрезок может только поэзия, именно поэтому я ей занимаюсь. Я бы очень не хотел, чтобы мой новый текст воспринимали как ностальгию или что-то в этом роде

Я бы очень не хотел, чтобы мой новый текст воспринимали как ностальгию или что-то в этом роде. Дело не в тоске по прошлому и не в разочаровании настоящим. Я должен был это сделать для того, чтобы все это прошлое, которое всегда рядом с нами и не исчезло в яме забвения, выразилось через рисунок, символ, текст. Потому что это в своем роде был мой долг, а, может, и предназначение.

— В одном из интервью ты негативно отозвался про соцсети. Это, конечно, самый простой способ всегда быть здесь и сейчас, за исключением того, что соцсети — мир виртуальный, а не реальный. Однако ж люди тебе пишут, комментирую твои выступления, стихи — ты сам когда-нибудь им отвечал? Читаешь комментарии? Или у тебя совсем нет желания таким образом общаться с аудиторией? Сцена предпочтительней?

— Здесь явное недоразумение, так как я очень активно пользуюсь инстаграмом и контактом. Мое отношение к ним варьируется в диапазоне от брезгливого до юмористического, что меня нисколько не смущает и даже наоборот. Часто в истории литературы принципиальные перемены происходили независимо от самого литературного контекста. Вы можете в полной мере оценить это, если обратите внимание, как изменилась та же проза с изобретением печатной машинки. Сравните пулеметный стиль того же Хемингуэя, которого я, по правде, не терплю, и, к примеру, Бальзака — писателя в чём-то родственного этому пошлому американцу. Так и сейчас. Общение с читателем, которое само по себе было фактом невозможным ранее, становится делом обычным и даже заурядным. И я жду в связи с этим изменения писательского и поэтического стиля вообще.

Что касается второй части вашего вопроса: сцена — это не общение с аудиторией. Это мистериальное действие, ритуал и метафизический прорыв, что и является одной из главных тем в моей новой поэме «Тотальный джаз».

_{Беседовала Екатерина Соловей}

Отрывок из пятой главы «ТОТАЛЬНОГО ДЖАЗА» — «ОГОНЬ ДОЛЖЕН ЖЕЧЬ»

Было темно и очень накурено. Гул сливающихся в одно таинственное послание голосов смешивался с тихо звучавшей симфонией Генделя. В синем полумраке и сигаретном дыму виднелись только ирокезы и лысые головы. Сцена была затемнена и чуть подсвечена одиноким прожектором. За барабанной установкой висела одинокая красная тряпка, изображающая занавес. Музыканты уже подключали инструменты, можно было увидеть барабанщика, проверяющего, хорошо ли держится хед, виолончелиста со своим огромным инструментом и худого и немного будто стесняющегося чего-то басиста. Когда на сцену вышел Рэд, гул затих. Он был в чёрном фартуке на голое тело, изрисованный татуировками и в шортах цвета хаки. На нём болталась чёрная с белыми разводами гитара с только что написанной красным фломастером надписью – ЗУДВА. В правой руке он держал горн. Весь помятый и изогнутый, тот блестел, отражая, направляя свет от фонаря прямо в глубину зала. Рэд ударил этой трубой со всего размаха по грифу, и гитара заревела. Это были первые аккорды «Паруса».

Странно, но всего лишь один фонарь, освещающий сцену, высветил всех, кто находился на ней, таким образом, что казалось, вы находитесь в каком-то тайном небесном кинематографе. Луч от фонаря, белый и сверкающий, обсыпал всех музыкантов блестящей пудрой и, отражаясь от них, падал прямо на слушателей, заливая весь зал ярким сиянием. Ни записей, ни видео этого концерта не сохранилось…

Эта песня, самая метафизическая, таинственная песня русского музыкального подполья, не поддаётся какому-то конкретному, однозначному толкованию или объяснению, но образы, переполняющие её, и являются её смыслом. Обычно песня настаивает на своей правде, в этом её величие, непреходящая ценность, её индивидуальность. Здесь она рождалась внутри вас, чтобы смысл, которого вы ждали – по привычке или от духовной лени, – вдруг всё же проявился, но в совсем в ином виде, к которому вы не привыкли. В начале песни идёт долгое вступление – то, что музыканты называют проигрыш. Когда Рэд начал его играть – а оно очень монотонное и играется на одном аккорде, – эта монотонность подействовала на всех в зале как гипноз. Может, причиной была егазеба, но уже ко второй минуте выступления ритм охватил всех нас, и мы, как заворожённые, наблюдали за происходящим, качая головами под этот всё убыстряющийся темп. Вступление было очень долгим и создало известное напряжение, которое всё усиливалось – Рэд играл очень агрессивно. Его руки колотили по гитаре, как будто это была шпала. Но та, принимая удар, отвечала изысканным пением. Так влюблённая девушка вовсе не замечает ни жестокости, ни агрессивности своего возлюбленного и на все его выходки отвечает только нежным взглядом и мелодичными словами. Гитара, на мгновение сорвавшись в жестокую агрессию, тут же меняла тон и выводила странную, знакомую мелодию, чтобы потом снова изойти в истерическом визге. Но истерика эта вовсе не была негативной. Нет. Напряжение всех чувств, которое она выражала, готовило вас к словам, и они были чудесны. Слова эти, вдруг появившиеся из ниоткуда, говорили каждому своё. Все были объединены этим эмпирическим чудом, долго сдерживаемое напряжение схлынуло и исчезло неизвестно куда, остались только энергия, ощущение неповторимости и необычности происходящего. Все кричали какие-то непонятные фразы на том же неизвестном языке! Группа заиграла аккорды следующей песни. Никто из игравших не смотрел в зал. Как будто не они только что исполнили эту патетическую композицию. То, что они заиграли, было на удивление детским и простым. Странно, но всего лишь один фонарь, освещающий сцену, высветил всех, кто находился на ней, таким образом, что казалось, вы находитесь в каком-то тайном небесном кинематографе. Луч от фонаря, белый и сверкающий, обсыпал всех музыкантов блестящей пудрой и, отражаясь от них, падал прямо на слушателей, заливая весь зал ярким сиянием. Ни записей, ни видео этого концерта не сохранилось. Да и не смог бы никто их сделать в тогдашнем состоянии. Говоря с некоторыми зрителями этой мистерии позже, я замечал, как противоречивы их свидетельства. Никто так и не вспомнил, какие конкретно песни исполняла «Химера». Если в начале концерта я ещё как-то мог анализировать, пытаться понять происходящее, то с этой песни я подчинился мягкому, но сильному диктату и вместе с залом начал раскачиваться в такт. Третья, четвёртая! Песни будто стреляли во всех, находившихся в этом странном зале, который залом-то было назвать сложно. Небольшое, с очень низким потолком помещение метров семидесяти было забито людьми. Они качали головами под всё ускоряющийся ритм, были так захвачены происходящим, что забыли обо всём остальном. Тем временем группа взяла очень агрессивный, жёсткий темп, виолончель завыла сиреной, а голос Рэда, прерывая эти рыдания, подмешавшись к этой странной какофонии, превратил её в структуру.

Слова этой песни известны: по сути, простое перечисление образов, но тот, кто однажды стал очевидцем этого жестокого, неумолимого перечисления, уже не мог жить по-прежнему. Словно они входили в вас. Вселялись незаметно и вместе с простой, запоминающейся мелодией оставались в вашей душе навсегда, а значит, некоторым образом меняли её, вырывали из хаоса и случайности

Слова этой песни известны: по сути, простое перечисление образов, но тот, кто однажды стал очевидцем этого жестокого, неумолимого перечисления, уже не мог жить по-прежнему. Словно они входили в вас. Вселялись незаметно и вместе с простой, запоминающейся мелодией оставались в вашей душе навсегда, а значит, некоторым образом меняли её, вырывали из хаоса и случайности. Ведь во время мистерии нет ни последовательности, ни времени – эти миражи отменяются, и власть берёт запредельность, та запредельность, которой в реальной жизни не встретишь! Запредельность, над которой не властны ни время, ни последовательность действий – лишь порядок, суверенный и самодовлеющий, который проявлялся с каждым словом, поворачивал всё наоборот. Уничтожая и нивелируя будничность, ту обыденную пустоту, к которой мы так привыкли, песни «Химеры» были будто прорубь, куда вы могли нырнуть, но для этого требовалась определённая решительность и храбрость. Чем бы ни закончилась эта мистерия – она сама по себе давала уже опыт, который показывал вашу же жизнь и остальное так, как вы сами никогда не могли бы увидеть. Греки – первые люди – понимали это хорошо и устраивали мистерии несколько раз в год, это была часть их жизни, часть, может быть, более важная, чем остальное. Замечали ли вы в иные минуты жизни, когда отчаяние и скука охватывают нас с такой силой, что кажется, ещё немного – и мы как-нибудь по-сумасшедшему покончим с этим раз и навсегда, и никто не в состоянии уже переубедить нас, – вот в эти страшные, отчаянные минуты замечали вы, как вдруг ниоткуда, из ничего появляется странное, непоследовательное чувство какой-то уравновешенной, окончательной, всё покрывающей наполненности и завершённости?

Замечали ли вы в иные минуты жизни, когда отчаяние и скука охватывают нас с такой силой, что кажется, ещё немного – и мы как-нибудь по-сумасшедшему покончим с этим раз и навсегда, и никто не в состоянии уже переубедить нас, – вот в эти страшные, отчаянные минуты замечали вы, как вдруг ниоткуда, из ничего появляется странное, непоследовательное чувство какой-то уравновешенной, окончательной, всё покрывающей наполненности и завершённости?

Чувство, что всё правильно, что наши переживания и терзания, бессонные ночи, стихи – лишь рефлекс на то, что мы не поймем никогда. Чувство, что вы вдруг, всегда неожиданно, оказались в ситуации, где всё верно и никакой скуке или отчаянию нет места, как нет места безучастию и безразличию. Эти минуты, или даже секунды, разве не дороже всего? Эти необычные мгновения мы запоминаем навсегда, и всю дальнейшую жизнь оглядываемся на них, желая убедиться, что всё было на самом деле, что реальность, та самая реальность, которую мы пытаемся поймать, ощутить в каком-то неделимом отрезке данного нам времени, бывает и такой невероятной, волшебной, сказочной. Здесь, в этом обшарпанном, по правде сказать, довольно убогом по современным понятиям клубе удивительное, так редко посещающее нас переживание длилось всё время, пока шло выступление «Химеры». Трансцендентное, которое всегда прячется в тени реального, здесь выступало во всей своей очевидности, чтобы остаться в моей душе навсегда! Но тогда я не думал об этом, не мог думать, весь захваченный происходящим на сцене…

Дионисийский гул этот, колеблясь, всё нарастал, казалось, что финал будет кошмарен. Рэд поднял изрисованную странными татуировками руку, в которой блестела, переливалась разноцветными огнями ржавая заточка, взявшаяся неизвестно откуда. Он со всей мочи ударил себя остриём прямо в живот. Брызги крови полетели в зал, на лица зрителей. Все оцепенели. Он полоснул себя по животу, теперь крест-накрест. Ещё! И ещё! Подобно древнему богу войны Марсу, стоял он, полуголый, облитый кровью, подсвеченный прожектором на этой странной сцене, и вороны с чайками кружили над ним. Бездна у его ног всё расширялась, но он, не обращая никакого внимания на этот гипноз пустоты, только ещё ожесточённее бил по гитарному грифу. Будто кровавая радуга нависла над ним. Гул гитары, отброшенной так жестоко, нарастал. Происходящее неудержимо и бесповоротно сваливалось в какую-то трагедию, непредвиденную никем. Над сценой висела огромная стальная перекладина. Подпрыгнув и перекинув через неё ноги, Рэд повис вниз головой под страшное, жуткое гудение и барабанную дробь. В этой книге чудес куда больше, чем в моих остальных сочинениях, но из всех этих чудес самым жутким было то, что я увидел тогда. Будто принесённая жертва, свисал он с этой страшной перекладины, весь облитый кровью, которая струёй лилась на пол, била в него, и все, кто был в зале, не могли отвести глаз от этого жестокого зрелища. Гул нарастал и нарастал, а внутри него кошмарной точкой пульсировала барабанная дробь. Напряжение усиливалось, хотя казалось, дальше уже некуда, и должно произойти что-то непоправимое, то, что уже никогда не изменишь, и мы все, как заворожённые, наблюдали за этой корридой. Ритуал – вот что это было. Жертвоприношение, в которое и перетекла вся эта вавилонская мистерия. Мы привыкли считать жертвоприношение варварским чудачеством, чем-то диким и тёмным. Но в ту минуту оно вовсе не было таковым. Логос, проявившийся таким незаурядным способом, вырванный из своей космической самости и предъявленный через эту очередную инициацию, свидетелями которой стали все мы, действовал тем сильнее, чем неожиданней было происходящее! Очаг красоты мира, пылая перед нашей субъектностью, парадоксальным образом через неё же объединял всех в зале. Чувство, что мы присутствуем при чём-то важном и окончательном, охватило нас. То, что только что было «я» – стало всеобщим и единым. Мы были одним целым. Не было никаких индивидов. Просто – субъект, состоящий из сотни людей. Логос во плоти. Тайна этого обряда не изучена и даже не ставится как вопрос. Нам кажется, что мы другие, и нет никакой власти у этого дикого обычая. Только это не так. Тогда я это понял в полной мере. Жертва, ритуал жертвоприношения – это проход в другой мир, мир, в который при обычных обстоятельствах мы попасть не можем, и уже ваше дело – идти по этой дороге или нет. Стоит игра свеч или следует оставаться там, где ты был, куда тебя занесла судьба. Жизнь обманывает и разочаровывает нас. Все наши представления о ней не выдерживают столкновения с действительностью, и тщетно потом мы пытаемся понять, что же сделали неправильно и как всё изменить. Огонь должен жечь, и он сжигает наши мечты и годы! Но бывают в жизни каждого минуты, когда действительность появляется в том виде, о котором мы и мечтать не могли, и все наши фантазии блекнут перед тем, что мы увидели. В такие мгновения мы внезапно понимаем, как сбываются мечты, что видят художники в минуту вдохновения. Так и здесь: то, что я увидел, кто-нибудь назвал бы кошмарным и сумасшедшим. Но не так ли люди называют всё, что не умещается в их скучное и линейное мышление с раз и навсегда установленными правилами, противоречит их наивному здравому смыслу, чтобы потом, когда время расставит всё на свои места – они же и провозгласили бы это гениальным?  Музыка – или уже не музыка, что-то другое, какая-то волна информации, которую все мы неожиданно стали понимать, – нарастала, казалось, сейчас всё – зал со сценой, клуб, весь этот город, всё на свете – рухнет, чтобы открыть то, что мы так безнадёжно ищем в наших снах и галлюцинациях, в песнях и стихах, в прошлом. К этому моменту я уже понимал, что то, что я увидел, вовсе не было концертом – или было им в очень малой степени. Хотя жестокий смысл происходящего ритуала не доходил ни до меня, ни до остальных, всем было ясно, что происходит что-то серьёзное. Что-то, что не повторится никогда. Эта новая мистерия, свидетелем которой я стал, так неожиданно, так полностью захватила меня, что вместе со всеми я не мог оторвать взгляда от сцены. Но одновременно – и это, пожалуй, самое важное – было ощущение, что я тоже нахожусь там, это моя кровь льётся из Рэда прямо на пол, в зал, на зрителей. Это я стою в зале, смотрю на себя в оцепенении и пристально. Это я! Музыка резко оборвалась, прожектор, освещавший эту странную сцену, которая теперь была вся красная от крови, погас.

Жизнь обманывает и разочаровывает нас. Все наши представления о ней не выдерживают столкновения с действительностью, и тщетно потом мы пытаемся понять, что же сделали неправильно и как всё изменить. Огонь должен жечь, и он сжигает наши мечты и годы! Но бывают в жизни каждого минуты, когда действительность появляется в том виде, о котором мы и мечтать не могли, и все наши фантазии блекнут перед тем, что мы увидели

Тьма и тишина внезапно обрушились на всех. Не было аплодисментов или криков. Мёртвая тишина и темнота. Так в каком-нибудь сне, в котором мы сделали то-то и то-то, внезапно и всегда неожиданно всё меняется, меняется совершенно нелогичным, удивительным образом. Так и здесь: только что происходило то, что принято называть концертом. И хотя, конечно, это был концерт, но в главном своём аспекте это был ритуал, обряд, таинство, в которое Рэд погрузил всех нас! Ведь всё, что происходило, было его выдумкой и одновременно самым непреложным фактом существования! Совершенно невероятным образом эти два понятия сошлись в одной точке. Преобразовав в этой мистерии себя, буквально растворившись в художественном акте, Рэд продолжил тот путь, который и привёл всю эту историю к роковому финалу. Но одновременно и стал тем, что принято называть судьбой поэта. Это чувство не покидало меня даже тогда, когда всё стало колебаться, обретать зыбкую, нездешнюю призрачность. Всё побледнело, заколыхалось. Стены клуба, лица людей, Серафим и Михеев, музыканты. Их инструменты, символы, которые меня окружали, и буквы, что я писал тогда. Казалось, что происходит то, что сейчас же изменит всё. То, приближение чего все мы ждём с таким отчаянием и отгоняем от себя мысли об этом. Только это вовсе не пугало, не отталкивало. Была в этом какая-то мягкая сила, которая тащила меня за собой, будто усыпляя и гипнотизируя. Мощь этой силы в ней и заключалась, но казалось, всё происходит само по себе, потому что и я, и всё моё мироощущение, и всё понимание отключились вместе с желаниями или побуждениями. Стены клуба почернели, смывая рисунки, которыми он был испещрён, и видимость, только что безупречная, вдруг потеряла чёткость. Всё снова смешалось. Рэд, кричащий эти страшные слова, люди, что меня окружали, воздух, полный сигаретного и конопляного дыма, и всё остальное. Только теперь призрачность была настолько явной, что всё походило на какую-то рябь в луже, и я, не удержавшись, топнул по ней ногой в детском ботинке, что-то ещё успел закричать, как вдруг яркая, но неразличимая пелена окружила меня, закружила в своём вечном потоке, усыпляя и поглощая. Я ещё успел подумать: «Этого не может быть!» – как всё в одно мгновение исчезло…

Билеты на презентацию и заказ книги