Новые умные люди

Если судить по теленовостям,
то в России процветает только одна область науки — нанотехнологии. Ну и еще программисты у нас, как известно, неплохие. На самом деле
молодые ученые — это то,
чем без ложного пафоса может гордиться наша страна. Новое поколение исследователей — вовсе не книжные черви и синие чулки. Они
современны, легко перемещаются по миру, находят новые контакты и способы заработать и быстро могут сориентироваться в новой теме
— за это в науке и ценят русских. Несколько молодых петербургских ученых рассказали Time Out, чем они занимаются и почему наука — этокруто.

Сергей Богданов

декан факультета филологии и искусств СПбГУ

Доктор филологических наук, заведующий кафедрой русского языка, декан филологического факультета с 1997 года

Вы как представитель научной администрации согласны с тем, что наука становится трендом? Многие выпускники, например, возвращаются в аспирантуру, получают второе высшее. Но, как правило, учебу совмещают с другой работой. А многие ли остаются в университете работать?

Значительно меньше, чем раньше. В мое время научная карьера была целью жизни для творческого человека. Продвижение в науке давало максимальную свободу, максимально комфортные условия для работы. Если ты нормально развивался, то и получал вполне приличные деньги, твоя жизнь была обеспечена. Сейчас ситуация принципиально другая. Это не значит, что у нас в университете стали меньше заниматься наукой. Это значит, что в современном обществе появилась масса других путей, где человек может творчески самореализоваться, заработать, построить свою жизнь так, как ему надо. И это, наверное, неплохо. Поэтому МНС-ов стало меньше, но они есть, и многие наши выпускники остаются работать в университете.

Не так давно мы в редакции поняли, что не можем написать в тексте аббревиатуру МНС — читатели не помнят, как это расшифровывается (МНС — младший научный сотрудник. — Прим. Time Out). Как могла такая мощная система исчезнуть за считанные годы?

Во-первых, все существует в своем времени. Но важно, что только самое настоящее это время побеждает. Нам важно, чтобы люди знали имена Проппа или Бродского. А вот кем именно был оформлен Бродский на работу в ЛГУ — младшим лаборантом или участником экспедиции, или стал ли Пропп академиком — это не так важно. В том, что МНС сейчас не слишком известная аббревиатура, и то, что не так много людей стремится попасть на эту должность и шагать дальше, к старшим и ведущим научным сотрудникам, — это действительно явление времени, страшного здесь ничего нет.

А зачем перспективному выпускнику оставаться на факультете?

Причины разные. Кто-то идеально чувствует себя в аудитории и остается у нас работать преподавателем. Кому-то хочется заниматься чистой наукой. Другие рассматривают университет как временное прибежище, пока не найдена более интересная работа, и за это время у них есть возможность еще чему-то научиться, не потерять квалификацию. Очень многие коллеги получают опыт работы с новыми технологиями, научившись им, уходят в другие места, на гораздо более высокооплачиваемые должности. И все эти пути — правильные. Вообще в жизни неправильного очень мало. Все построено гармонично, надо только понять, как все это соединить.

Вам не жалко терять светлые головы?

Жалко, конечно, но жизнь ведь так строится, что руководитель должен и радоваться, и жалеть, но не замыкаться в своей организации. Тем более университет — он создан для того, чтобы отдавать. Конечно, у меня большая проблема с тем, чтобы удержать лучших выпускников в университете. Большая, потому что они получают совсем другие деньги в другом месте. Но я знаю, что всем, и университету, будет в итоге лучше.

Как вы удерживаете потенциальных ученых?

Во-первых, работа в университете очень творческая. Это уже очень много. Человек, который хотя бы раз окунулся в творческую деятельность, с трудом привыкает к офисной рутине. Второе — это, безусловно, университетская жизнь, окружение, атмосфера. Ты живешь полнее, интересней, чем чиновники, даже в очень уважаемом заведении на очень высокой должности. Ну и третье, не будем закрывать на это глаза, если мы в человеке очень заинтересованы, мы должны обеспечить ему достаточные материальные условия. У нас стабильная сетка, привязанная к общеуниверситетской, но люди, которые зарабатывают у нас приличные деньги, две трети, а то 4/5 своей зарплаты получают в виде стимулирующих надбавок от факультета. Такие доплаты составляются за счет грантов и специальных учебных программ.

А в цифрах?

Сложно сказать. Нормальная зарплата сегодня должна быть не меньше 30—40 тысяч. Я сам удивляюсь, но наши молодые выпускники умудряются без особых хлопот получать эти деньги в других местах. При этом наши заслуженные преподаватели, люди колоссального интеллектуального ресурса, для того чтобы нормально заработать, вынуждены брать много дополнительной работы. А выпускник с ходу получает большую зарплату где-нибудь на телевидении. У нас на факультете 2200 человек, это большой коллектив. Создать нормальные условия для всего коллектива очень трудно. Поэтому я горжусь хотя бы тем, что у нас средняя зарплата по факультету чуть выше, чем средняя зарплата по городу, рублей на 500. Но приличные деньги, к сожалению, получают не больше ста человек.

Наталия Слюсарь

лингвист, 29 лет

кандидат филологических наук, Philosophiae Doctor of Philology

Все началось еще в школе

Латынь и греческий были у нас фактически профильными предметами. И я твердо знала, что пойду на кафедру классической филологии филфака СПбГУ. Я думала, что буду выяснять, например, что означало для древних греков понятие «свободы воли», чем это отличалось от нашего представления.

Сначала я занималась

не тем, чем собиралась. Написала работу о происхождении одной древнегреческой пословицы и поняла, что мне это не очень интересно. Я перевелась на кафедру общего языкознания, где начинали новую тему, я присоединилась. Мы занимались «ментальным лексиконом», выясняли, в какой форме существуют в голове у людей разные глагольные формы.

Работа над своей темой началась,

когда я оказалась в Утрехтском университете, в Голландии. Я занялась генеративной грамматикой. Грубо говоря, она пытается угадать за разнообразием языков мира общие свойства человеческого языка. И сперва описать эти универсальные принципы, а затем — правила, при помощи которых можно получить разные свойства конкретных языков, например, порядок слов. К русскому эта теория применялась мало. Многим кажется, что она будет работать для английского, где фиксированный порядок слов, а русский порядок слов правилами не опишешь. На самом деле нет. В своей диссертации я показала, что выведенные в генеративной грамматике формулы работают и у нас, а на русскоязычном материале можно выявить новые закономерности, которые верны и для других языков. В итоге в России у меня вышла книжка, где, помимо результатов этого исследования, я кратко рассказала о генеративной грамматике.

Заграница

Я выиграла стипендию Президента РФ на обучение в магистратуре в Америке. Это был важный опыт — если у нас ты на пятом курсе в основном все еще слушаешь лекции, то там почти все время семинары, опыты, обсуждения. После защиты диплома в России я отправилась в Утрехт, в Голландию, там одна из самых мощных в мире лингвистических школ. А последний год, после того как я придумала проект и выиграла грант на него в University College of London, я фактически жила на два города. Здесь я при этом читала лекции в университете.

Про деньги

Я не подвижник, я люблю комфорт и путешествия. Когда я поступала в университет в 1997-м, думала: буду заниматься тем, что мне интересно — все равно непонятно, что будет дальше. В 1990-х была надежда, что в науку деньги придут, когда они придут в страну. Этого, по большому счету, так и не случилось, зато у меня появились новые возможности. Я начала получать приличную аспирантскую зарплату в Утрехте, и с тех пор сама зарабатываю себе на жизнь.

Теперь я занимаюсь

В общих чертах: пытаюсь понять, как и почему мы строим предложения тем, а не иным образом. Сейчас пытаемся организовать один проект на русские деньги. Он связан с генеративной грамматикой и нейролингвистикой. Все это должно нас при-
вести к пониманию, как получается язык с его смыслами, структурами и звуками. Мы знаем что-то про мозг, знаем что-то про языковые механизмы, но общей картины нет. Это не завтра, конечно, произойдет, но в итоге нейрофизиология, с одной стороны, и лингвистика, с другой, сомкнутся.

Илья Калинин

историк культуры, 34 года

кандидат филологических наук, шеф-редактор журнала «Неприкосновенный запас», доцент Смольного института свободных искусств и наук (СПбГУ), преподаватель Европейского университета в СанктПетербурге, автор около ста научных работ, эссе

Все началось

Вопрос выбора дальнейшей карьеры после окончания университета как-то естественно снимался легкой возможностью поступления в аспирантуру. Привычка к студенческому образу жизни заставляла с ужасом думать о перспективах офисного присутствия с десяти до шести. На книги и алкоголь хватало. Другие потребности казались в тот момент не столь существенными. В свою очередь аспирантура и перспективы будущей научной деятельности гарантировали и отсутствие накоплений, и относительно свободный график, стирающий границы между рабочим временем и досугом. Будущее оправдало эти ожидания, но лишь частично. Оказалось, что определенный успех в науке, принося некоторое материальное благополучие, практически полностью лишает тебя свободного времени. Профессиональная востребованность, притупляя естественную для нормального человека неуверенность в себе, не позволяет расставаться с лэптопом даже на курорте. «На курорте». Написав последнюю фразу, смотрю на часы — на часах пять утра. За кухонным окном слышен шум прибоя. За стенкой спит беззаботное семейство.

Сначала я хотел заниматься

Годам к 14 я понял, что хочу стать историком. К 16 пришло время философии. Ее универсальный характер максимально соответствовал гормонально мужающему сознанию: мир казался почти окончательно познанным, оставались неясными только некоторые моменты, связывающие неоплатонизм и раннее христианство, а также отдельные частности по женскому вопросу. Но чем ближе становилось окончание школы, тем хуже я понимал, хочу ли я стать археологом или философом, искусствоведом или социальным историком. На помощь пришел филологический факультет. Как мне казалось, именно там можно получить наименее специализированное гуманитарное образование, равно как и разрешить «отдельные частности по женскому вопросу». Почти так все и получилось. Главное, чему учат на филфаке, помимо иностранных языков, это умению читать. То есть не складывать буквы в слова, как этот навык представляется большинству, а видеть что-то по ту сторону букв. После овладения этим навыком ты можешь «читать» что угодно: литературу или кинематограф, политику или социальные отношения, этические ценности или бытовую повседневность. Кривая академических интересов в какойто момент вывела на раннюю советскую культуру 1920-х — начала 1930-х годов. Время экспериментов, стремительно прожитых биографий и несбывшихся надежд. Время, когда гуманитарные науки использовали энергию революции для достижения своих теоретических прорывов. Именно этот ориентир, поддержанный юношеским опытом перестройки и начала 1990-х, позволил увидеть в научной работе нечто большее, чем чисто академическая карьера. Застывшая в дистиллированном академизме наука мало меня занимает.

Про деньги

В данный момент исследовательгуманитарий, как в России, так и где угодно еще, может заниматься, чем хочет. От гуманитарной науки уже никто ничего не требует, потому что от нее уже ничего не ждут (разве что переписывания учебников истории). Но превращаться в чудака, которого в силу неприложимости к народному хозяйству готово, пусть и скромно, но содержать относительно обеспеченное общество, по-прежнему не хочется. Поэтому преподавание, журналистика, работа в общественно-политическом журнале — не просто естественная необходимость в дополнительном заработке, а внутренняя нужда. Нужда, напоминающая о том, что наука и жизнь — сообщающиеся сосуды. Когда удается снять разделяющие их перегородки, жизнь становится прекрасна и безумна хороша (как пел дядя Федор Чистяков). От науки же не убудет.

Сейчас я занимаюсь

То, что меня занимает в ранней революционной культуре и в драматических обстоятельствах ее перехода к культуре советской, одновременно наделяет эти занятия автобиографическим характером. Меня интересуют не просто связи между литературой и кино, между советской наукой и советским бытом, между политикой и культурой. Меня интересует давление времени, давление истории на все эти сферы. А давление это было столь велико, что порой почти невозможно установить, где заканчивалась политика и начиналось искусство, где литература превращалась в судьбу. И наоборот. Поэтому эпоха 1920—1930-х для меня не только предмет, но и опыт. Опыт перемен и опыт стагнации. Предмет исторических штудий, дающий опыт проживания современности.