Николай Коляда рассказал Time Out о том, что он думает о фестивале «Дуэль»

Фестиваль «Дуэль», организованный к юбилею Чехова, отличается нетрадиционной концепцией: пять пьес драматурга
покажут парами. «Дядя Ваня»
Туминаса из театра им. Е. Вахтангова бросит вызов «Дяде
Ване» Щербана из Александринского театра, а новосибирские «Три сестры» Сергея Афанасьева «повыдергают косы»
«Трем сестрам» Аркадия Каца
из Ульяновска. Обязательно будут и «садоводы» — первый из двух «Вишневых садов» покажет Александр Славутский из Казани, а второй — режиссер-провокатор Николай Коляда
из екатеринбургского «Коляда-театра».

Как вы относитесь к концепции фестиваля — столкнуть лоб в лоб постановки по одним и тем же чеховским пьесам?

Я не люблю фестивали, на которых не обсуждают спектакли, не выбирают лучших. Пусть даже это будет очень субъективно,
пусть это вызывает споры,
но призы и награды нужны. Знаю, что многие театральные деятели на это
скажут: «Искусство — не спорт!» Правильно. Но, как
говорится: «Похвала для художника — все равно что канифоль для скрипки». Лучших всегда надо называть. И то,
что фестиваль «Дуэль» составлен «спектакль в спектакль»,
где есть дуэт, но каждый «поет»
свое — это замечательно. В этом
есть какая-то «соревновательность». Ведь все равно будут
сравнивать, чей спектакль лучше. Мне нравится.

Что вы думаете о предложении некоторых театроведов ввести мораторий на постановки чеховских пьес
в российских театрах из-за излишней заштампованности многих спектаклей?

Чехова зацеловали до смерти. Надо оставить его в покое.
Пусть отдохнет. Я впервые ставил Чехова и, наверное, долго
не стану делать спектакли по его произведениям. Я поставил
в этом году «Вишневый сад»
только для того, чтобы как-то стереть эту фальшивую позолоту, сделать Чехова современным
— уже невозможно смотреть на сцену и видеть, как актеры ходят в красивых платьях, завывают, изображают что-то «чеховское». Это невозможно более
видеть. Ведь говорил Товстоногов: «Классика со сцены должна звучать так, словно читаешь
утреннюю газету».

Ваше самое сильное переживание, вызванное Антоном Павловичем?

Если и было, то только от прозы Чехова. Потрясли еще в студенчестве его последние, написанные перед смертью и, наверное, потому главные рассказы:
«Архиерей», «В овраге», «Студент» и другие. Давным-давно,
живя полтора года безвыездно в Германии, я отправился в городскую библиотеку Штутгарта и обнаружил там собрание сочинений Антона Павловича (в красно-коричневой обложке, изданное в пятидесятые годы). Я помню это немыслимое счастье — прочесть в тишине и спокойствии всего Чехова от первой строчки до последней, до последнего письма,
последней записи. Какое-то немыслимое счастье охватывало меня оттого, что я всматривался в эти черточки-буковки
на страницах, читал и читал,
смеялся и плакал. Причем читал, словно разведчик, на земле,
где никто не говорил по-русски,
а я один понимал эту невероятную музыку русской речи, и у меня было ощущение, что я один, один обладаю этим великим счастьем, великой тайной.
Это было потрясающе.