«Попробуйте, счастливые потомки, прожить на такую норму». Жизнь москвичей во время Второй мировой
В апреле генеральный секретарь ООН Антониу Гутерриш назвал коронавирус главным испытанием для планеты со времен Второй мировой. Повседневные последствия пандемии, вроде ограничения свободы передвижения и временного исчезновения некоторых продуктов с полок магазинов, хоть и напоминают военное положение, но все же весьма отдаленно. Time Out убедился в этом в преддверии Дня победы. Изучив записи дневников москвичей 1940-х, мы выяснили, как жила столица во время войны: от законов очередей до цен на индейку.
Осада: бомбы и давка
Великая Отечественная война началась 22 июня 1941 года, а уже к октябрю немецкие войска подобрались к Москве. 15 октября Государственный комитет обороны СССР принял постановление «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы», а 19-го октября в столице было объявлено осадное положение. В это время бомбежки и объявления тревоги стали частью московской повседневности.
Что переживали столичные жители во время воздушной тревоги?
«Я стала одеваться, одела все как следует, но платье — задом наперед. Было не то что страшно, но как-то тягостно. В доме, кажется, паники не было, все были сравнительно спокойны. Но оказалось, что подготовлены к этому плохо — никто не знал, где убежище, а в метро была давка и от нас вообще нельзя было туда пройти, т.к. на пути — зенитная артиллерия».*
* здесь и далее орфография и пунктуация авторов дневников сохранены.
Так в своих дневниках описывает положение искусствовед и историк Нина Дмитриева. К счастью, затем оказалась, что тревога была учебной.
Но так «везло» не всегда:
«Вдруг сильный взрыв сотряс наш домик, и дверь нашей комнаты больно стукнула меня. Оказывается, это упала бомба в Мерзляковском переулке, в начале Арбата, у аптеки. Утром выяснилось это и то, что там погибло много людей, забившихся в убежище».
дневник писателя Аркадия Первенцева.
Город: конский навоз и лопнувшие трубы
«По улице разбросана солома, конский навоз. Убирать некому», — пишет 16 октября 1941-го журналист Николай Вежбицкий, чьи дневники в подробностях описывают московскую повседневность военного времени. Некому было убирать и первый выпавший снег — для этого «снаряжали особые бригады из обывателей». В октябре 1941-го начались проблемы с общественным транспортом: «Метро не работает с утра. Трамваи двигаются медленно. Путь от Калужской до Преображенской заставы — 3—4 часа».
Многие еще недавно привычные услуги оказывались с трудом:
«В сберкассе на Ильинке. Полумрак. На полу валяются тюки с карточками вкладчиков. Приготовлены для сожжения. Вместо 30 работает 5 сотрудников. Публики нет. Заведующей нет. Холодно. Жизнь еле теплится».
Налеты немецкой авиации привели к значительным разрушениям в городе:
«Я спустился к зоопарку. Часы у трамвайной остановки разбиты. Порвана проволока проводов. Угловой двухэтажный дом полуразрушен. Из него будто вытряхнули всю душу. В двух 5-этажных корпусах на Колодезном после падения бомбы раздались стыки водяного отопления. Вот уже более 10 дней ищут повреждения. Корпуса не отапливаются».
дневник писателя Аркадия Первенцева.
В результате бомбардировок пострадали и многие знаковые московские здания. Одна из бомб упала на Театральную площадь, повредив Большой театр и выбив окна гостиницы «Метрополь». Другая — на здание университета: «Памятник Ломоносову поврежден. Аудитории разгромлены. Провалилась крыша Манежа», — пишет Вержбицкий.
Но уже весной 1942-го Москву начинают приводить в порядок. «На станциях метро стали зажигать больше лампионов. Чинят мостовые и тротуары, восстанавливают заборы, покрывают их зеленой краской», — записывает Вержбицкий в начале мая, а через неделю отмечает:
«Вчера проходил по улицам Семеновской заставы, поразила чистота на мостовых, тротуарах и во дворах. Вспомнил обилие мусора и загаженность 1916 — 1917 г. Разрухи в Москве нет. Раненые дома подлечиваются, гримируются».
Случались и чудеса благоустройства, редкие и для довоенного времени: «На наш забор повесили три зеленые урны для мусора. Этого не бывало ни в какие времена».
Работа: путаница с кадрами и стол из доски
С началом войны многие предприятия и учебные заведения стали закрываться или эвакуироваться. Вержбицкий в октябре 1941 г. пишет:
«Большое количество предприятий было экстренно приостановлено, рабочим выдали зарплату и на 1 месяц вперед. Рабочие, получив деньги, бросились покупать продукты и тикать. Сейчас, и после постановления Моссовета, эти закрытые предприятия с рассчитанными рабочими вновь начали работать. Путаница с кадрами произошла отчаянная. У всех недоумение на лицах.
Рабочие на незакрытых (на сутки) предприятиях, не получившие расчета, остались без денег, так как банк опустошился».
Помимо неразберихи, нередки были и случаи мародерства: «Расстрелян директор обувной фабрики Варламов и его приближенные. Бежав, они открыли склады с фетровыми валенками и сказали рабочим: “Тащите!“».
С окончанием эвакуации экономика столицы перестроилась на военные нужды.
«Рабочее место нужно было смастерить самой, где-то в цеху нашла доску, стойку, собрали прибор, из дому принесла инструмент, все вновь и с большим подъемом».
«Срочная работа, ничего нет, холод, пухнут руки, кусочек хлеба лежит на столе, и мысли часто направляются на него. Циркуль становится матовым, но работать, работать — это мною руководит везде».
из дневников инженера Маруси К.
Уже в декабре 1941-го заработали образовательные учреждения:
«На улицах появились школьники с портфелями, с сумками, идущие в школы или возвращающиеся… Принимали только особенно успевающих (по отметкам дневников), чтобы можно было легко подогнать занятия и кончить год с выполнением учебной программы…По радио передали о возобновлении занятий в многочисленных институтах, на курсах (медицинских, педагогических, технических)».
А с февраля 1942-го возобновили работу почти все факультеты пострадавшего от бомбежки МГУ — многие студенты вернулись в аудитории с фронта.
Еда: индюшка за месячную зарплату
«У баб в очереди установился такой неписаный закон: если кто во время стрельбы бежал из очереди — обратно его не пускать. Дескать, пострадать, так всем вместе. А трус и индивидуалист (шкурник) пусть остается без картошки».
Так пишет 16 октября 1941-го Вержбицкий. При всей неприглядности описания, «баб» из очереди можно понять — война принесла в Москву невиданные проблемы с продовольствием. А в очереди можно было находиться часами — 18 октября автор того же дневника стоял за хлебом с 4 до 9 утра. Нередко затевались склоки: «В очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры по 2—4 слоняются по тротуарам и покуривают. “Нет инструкций…”».
После подобных переживаний горожане старались унести с собой максимум продуктов первой необходимости. Так, когда в парке «Сокольники» раздавали муку, люди в складчину забирали мешки по 70 килограммов: .
«Тащат на себе, вымазанные мукой, до круга. Идет дождь, и мука на пальто превращается в тесто».
«В овощных магазинах только картошка (очереди) и салат (без очереди). Есть еще уксусная эссенция».
Многие продукты можно было достать у колхозников по завышенным ценам — 24 ноября автор дневников видел мороженую индюшку за 320 рублей — средний месячный заработок рабочего.
Впрочем, иногда на прилавках оказывались и самые неожиданные продукты — например, крабы.
«В “Гастрономе”, который ломился от товаров и людей, совершенно пусто. Только несколько коробок крабов (консервы) по 7 руб. 60 коп. Коробочки хватит, чтобы закусить одну рюмку водки. Крабы по карточкам. Спор с женой: по каким карточкам будут отпускать крабов — по мясным или рыбным? Вопрос сложный, ибо краб — ни рыба ни мясо».
А в марте 1942-го в продуктовом можно было купить кету, сало и даже красную икру.
Несмотря на подобные исключения, москвичи жили впроголодь еще долгие годы. В марте 1943-го, уже после окончания осады, инженер Ирина Чернова делает запись:
«Живется очень уж голодно. Все время хочется кушать. Не диво. Ведь только паек, больше ничего, рынок не по карману: картошки кгр — 70-75 руб. А паек: 2 кило крупы, 2200 мяса (… конечно не мясо), 800 жиров и 500 сладкого — конфеты “никакие”, суть — сладкие, а так, просто мука. Попробуйте, наши счастливые потомки, прожить на такую норму».
Вредные привычки: очереди за водкой и сигареты из чая
В числе продуктов, пользовавшихся особым спросом у москвичей во времена войны, оказались и табак с алкоголем. По свидетельствам Вержбицкого, одним из немногих заведений, где можно было заняться «самолечением», был знаменитый ресторан «Арагви» на Тверской площади: «Посетителей выволакивают. Они пьют, пока не падают со стула».
Дневники Вержбицкого не единожды описывают очереди за спиртным: «Около магазинов “Вина, коньяки, ликеры” — давка. Здесь продают различное вино. Дрянь».
В какой-то момент жители перестали бояться даже раздающихся взрывов снарядов:
«Совсем близко, шагах в 300, на берегу Яузы, начинает гневно и оглушительно рявкать зенитка. Где-то послышалось буханье фугасных бомб… Вся обстановка боя. Ничего не изменилось на площади. Недвижно вытянулись очереди, в особенности большая за портвейном».
31 января 1941-го, в первый военный Новый год, на каждого москвича было выдано по две бутылки вина — при том, что мяса и масла горожане по-прежнему недополучали. А в январе 1942-го спустя долгое время на прилавки вернулась водка:
«Сегодня около нашего магазина стояла за водкой очередь в 500 человек. Стояла 8 часов. Привезли. Из очереди получили 40 человек. Остальное расхватали военные без очереди».
Курильщикам тоже было непросто. Когда табак практически исчез из оборота, население стало идти на ухищрения: «Люди курят хмель, вишневый лист и чай. После чайной папиросы — рвота и головная боль», — пишет Вержбицкий. По его словам, «на курево» пошли и исчезнувшие из аптек ромашка и шалфей.
Настоящий табак оказался в руках спекулянтов. И советское правительство не жалело решивших нажиться на курильщиках:
«Продававшему пачку махорки по спекулятивной цене дали 5 лет тюрьмы. Бабе, продававшей рассыпные папиросы из-под полы, — 5 лет. Жулику, получившему табак для распределения среди рабочих и вынесшему его на рынок, —10 лет с конфискацией имущества».
Культурная жизнь: джаз и анекдоты про Гитлера
Несмотря на вызванные осадой лишения, в Москве по возможности продолжалась культурная жизнь. В начале декабря Вержбицкий записывает: «В Москве работает 37 кино. В воскресенье они пропустили 100000 [человек]». В январе 1942-го в гостинице «Метрополь» открылся «Дансинг-холл», куда стали ходить на танцы любители джаза. А уже в марте спектакли пострадавшего от бомбежки Большого театра проходили при аншлаге.
Во время войны стали появляться и, как бы сегодня сказали, патриотические культурные проекты — в конце 1941-го Московский музей Льва Толстого открыл выставку «Героизм и патриотизм русского народа» на станции метро «Охотный ряд»:
«Производит жалкое впечатление. Случайные цитаты, случайные репродукции. Единственное, перед чем останавливаются, это перед картиной Верещагина “Отступление французов”».
Вержбицкий также сообщает, что на волне патриотизма в радиоэфире зазвучала знаменитая увертюра Чайковского «1812», которая до этого была запрещена за монархизм.
Информацию о войне и мире москвичи получали из прессы. В первые месяцы войны многие современники ругают ее за запоздалость и не самую изящную пропаганду. Еще в июне 1941-го Нина Дмитриева отмечает в дневнике:
«Агитация у нас представлена грубовато. Появляются интересные статьи, но в общем очень много повторений одного и того же, повторения эти очень быстро приедаются и не оказывают никакого воздействия».
«Когда лишили студентов стипендий, то в официальном постановлении была такая мотивировка “в виду растущего благосостояния масс”… Разве это не издевательский тон?».
На советском радио появился и особый агитационный жанр — анекдоты о Гитлере. Дмитриева приводит некоторые из них в своем дневнике:
«Гитлер обращается к своему портрету, висящему на стене, с вопросом: “Ну, Адольф, чем кончится война?”. Портрет отвечает: “Очень просто, — мы поменяемся местами. Меня снимут, а тебя повесят”.
«Какой-то немец по какому-то поводу сказал: “Слава богу!”. Его поправляют: “Надо говорить: слава Гитлеру”. “Ну, а если Гитлер умрет?”. “Тогда будем говорить: слава богу”».
Психология: тревога и страх смерти
Невзгоды военного положения естественным образом сказывались на психике москвичей: «Измучена бессонными ночами, эти бомбежки и разрушения изматывают. Я очень плохо чувствую себя», — пишет в августе 1941-го москвичка Маруся К.
Ей вторит и дневник публициста Первенцева:
«Воздушные налеты выматывают нервы. Когда начинают темнеть сосны, вернее, между ними, в комнате делается темно (света не зажигаем, выключены лампы), ложимся спать раздетыми. Потом организм интуитивно воспринимает тревогу. Гудит тревожно Москва, и ты просыпаешься… Воют снаряды гудит над тобой в высоте бомбардировщик, и ты сидишь, как цыпленок в клетке, ожидая одного: когда на тебя низвергнется бомба».
Инженер Ирина Чернова в феврале 1943-го скучает по простой возможности ухаживать за собой: “…Латкин сказал обо мне: «одеть бы ее в шелковое платье, хорошие чулки и туфли, причесать, — была бы интересная женщина».
«…Латкин сказал обо мне: “одеть бы ее в шелковое платье, хорошие чулки и туфли, причесать, — была бы интересная женщина”. Сама знаю, что это так. А в таком виде, в каком бегаю по заводу, — трудно понравиться. Грязная, лохматая, в жутком пальтишке, короткое, еле застегивается, в брюках […] А иногда хочется себя почувствовать женщиной, как прежде хочется ощущать любующиеся и желающие взгляды».
Война принесла тревогу и страх, но тем не менее люди смогли выстоять в ней и не утратить человеческого в себе благодаря своим лучшим качествам:
«Тотальная война приучает огромные массы людей к постоянной мысли о смерти, то есть делает их возвышеннее, скромнее, добрее, менее стяжательными, более самокритичными, гуманными».